– Стреляй!
Он выстрелил и промахнулся, потому что вопреки приказу
метился не в коня, а в наездника. Он видел, как острие болта выбило искры,
отеревшись о стальной нарукавник. Дзержка громко и грубо выругалась, сдула
волосы с глаз, прицелилась, нажала спуск. Болт угодил коню в грудь и ушел в нее
целиком. Конь пронзительно завизжал, захрапел, рухнул на колени. Черный рыцарь
свалился с седла, покатился, теряя шлем и упустив меч. И тут же начал
подниматься.
Дзержка выругалась опять, теперь руки дрожали у обоих, у
обоих «козьи ножки» раз за разом соскальзывали с зацепов, болты вываливались из
ровиков на ложе. А черный рыцарь встал, отстегнул от седла огромный моргенштерн,
направился к ним раскачивающейся походкой. Видя его лицо, Рейневан сдержал
крик, прижав рот к ложу арбалета. Лицо рыцаря было белым, прямо-таки
серебристым, как у прокаженного. Подведенные красно-синей тенью глаза глядели
дико и бессмысленно, из слюнявых, покрытых пеной губ сверкали зубы.
Adsuuuumus!
Щелкнули тетивы, свистнули болты. Оба попали, пробив латы с
громким звоном, оба вошли по летки – один через подбородник, второй через
нагрудник. Рыцарь покачнулся, но удержался на ногах и, к изумлению Рейневана,
вновь двинулся на них, невразумительно вереща, отплевываясь текущей изо рта
кровью и размахивая моргенштерном. Дзержка выругалась, отпрыгнула, тщетно
пытаясь подготовить арбалет, понимая, что не успеет, увернулась от удара,
споткнулась, упала, видя летящий на нее шипасный шар, закрыла голову и лицо
руками.
Рейневан крикнул и тем спас ей жизнь. Рыцарь повернулся к
нему, а Рейневан выстрелил вблизи, целясь в живот. Болт и на этот раз вошел по
самые летки, с сухим треском продырявив пластинчатое прикрытие. Сила удара была
такой, что острие должно было войти глубоко во внутренности, и все же рыцарь не
упал и на этот раз, покачнулся, но удержал равновесие и быстро двинулся на
Рейневана, рыча и поднимая моргенштерн для удара. Рейневан пятился, пытаясь зацепить
«козьей ножкой» тетиву. Зацепил, натянул. И только тогда сообразил, что у него
нет болта. Он задел каблуком за кочку, свалился на землю, с ужасом глядя на
приближающуюся смерть – бледную, как лепра, дикоглазую, извергающую изо рта
пену и кровь. Он заслонился арбалетом, который держал обеими руками.
Adsumusl Adsum…
Все еще полулежа-полусидя Дзержка де Вирсинг нажала спуск
арбалета и вогнала болт рыцарю прямо в затылок. Рыцарь выпустил моргенштерн,
бестолково замахал рукам и рухнул, как колода, так что вполне ощутимо задрожала
земля. Упал он в полушаге от Рейневана. Получив в мозг железное острие и
несколько дюмов ясеневого дерева, он все еще, о диво, не был совершенно мертв.
Довольно долго хрипел, дергался и рвал ногами дерн. Наконец замер.
Дзержка некоторое время стояла на коленях, опираясь на
прямые руки. Потом ее бурно вырвало. Затем она поднялась. Зарядила арбалет.
Наложила болт. Подошла к хрипящему коню рыцаря, прицелилась. Щелкнула тетива,
голова животного бессильно ударилась о землю, задние ноги спазматически
дернулись.
– Я люблю лошадей, – сказала она, глядя Рейневану
в глаза. – Но на этом свете, чтобы выжить, приходится порой пожертвовать
тем, что любишь. Запомни это, родственник. И в другой раз целься в то, во что
тебе велят.
Он кивнул. Встал.
– Ты спас мне жизнь. И отомстил за брата. В
определенной степени.
– Это они… Наездники… убили Петерлина?
– Они. Ты не знал? Но сейчас не время болтать,
родственник. Надо убираться отсюда, пока нас не застукала его братия…
– Они искали меня даже здесь…
– Не тебя, – спокойно ответила Дзержка. –
Меня. Они поджидали меня в засаде сразу за Бардо, около Потворова. Разогнали
табун, раздолбали эскорт, четырнадцать трупов лежат там на тракте. Я была бы
среди них, если бы не… Мы слишком много болтаем!
Она сунула пальцы в рот, свистнула. Через минуту по земле
задуднили копыта, из тумана возникла бегущая рысью серая в яблоках кобыла.
Дзержка запрыгнула в седло, в очередной раз удивив Рейневана ловкостью и
кошачьей грацией движений.
– Чего стоишь?
Он схватил ее руку, запрыгнул ей за спину на круп лошади.
Лошадь захрапела и задробила копытами, выкручивая голову, попятилась от трупа.
– Кто это был?
– Демон, – ответила Дзержка, смахивая со лба
непослушные волосы. – Один из тех, что кружит во тьме. Интересно только,
курва, кто на меня донес…
– Хашш'ашин.
– Что?
– Хашш'ашин, – повторил он. – Рыцарь был под
воздействием дурманящего арабского травянистого вещества, называемого haszsz'isz.
Ты не слышала о Старце с Гор? Об ассасинах из крепости Аламут? В Хорасане в
Персии?
– Дьявол с ним, с твоим Хорасаном, – обернулась
она. – И с твоей Персией. Мы, если до тебя еще не дошло, находимся в
Силезии, у подножия Гороховой горы, в миле от Франкенштейна. Но до тебя,
видится мне, многое может не доходить. Ты спускаешься со склонов Гороховой на
рассвете после осеннего равноденствия. И дьяволы знают, под воздействием какой
арабской дряни. Но то, что нам грозит смерть, ты понимать должен. Так что
замолчи и держись, потому что я буду ехать быстро.
* * *
Дзержка де Вирсинг преувеличивала – у страха, как известно,
глаза велики. На дороге и на заросших сорняками обочинах лежало всего восемь
трупов, из которых пять при жизни входили в вооруженный эскорт, защищавшийся до
конца. Почти половина из четырнадцати человек охраны уцелела, спасшись бегством
в ближний лес. Из них вернулся только один – конюх, который, будучи в годах,
далеко не убежал. И которого теперь, когда солнце уже поднялось выше,
обнаружили в зарослях рыцари, ехавшие по тракту из Франкенштейна.
Рыцари – кавалькада, считая с оруженосцами и слугами
двадцать один человек, – ехали по-военному, в полных белых пластинчатых
латах, с развевающимися прапорчиками. Многие уже побывали в бою, другие
повидали в жизни немало. Несмотря на это, большинство сейчас сглатывали слюну,
видя чудовищно изрубленные тела, свернувшиеся на черном от впитавшейся крови
песке. И никто не насмехался над болезненной бледностью, покрывшей при виде
этой картины лица более молодых и менее бывалых друзей.
Солнце поднялось выше, рассеяло туман, в его лучах
загорелись рубином застывшие капли крови, висящие, словно ягоды, на ковылях и
полыни вдоль обочин. Ни у кого из рыцарей эта картина не вызвала ни
эстетических, ни поэтических ассоциаций.
– Ну, курья мать, и порубило же их, – сказал, сплюнув,
Кунад фон Нойдек. – Ну и сечь здесь была, ого!
– Палаческая сечь, – согласился Вильгельм фон
Кауффунг. – Резня.
