– Дети – будущее нации, – поймал его взгляд
Шарлей. – Наше будущее. Что ж, как таковое оно обещает быть неинтересным.
Во – первых, бедным, во-вторых, вонючим, нечистоплотным и неаппетитным до
отвращения.
– Действительно, – согласился Самсон. –
Однако этому можно помешать. Вместо того чтобы брюзжать, надо позаботиться.
Умыть. Накормить. Воспитать и обучить. И тогда будущее – обеспечено.
– И кто же, по-твоему, должен этим заняться?
– Не я, – пожал плечами гигант. – Мне нет до
этого дела. У меня в вашем мире в любом случае нет будущего.
– Правда. Я забыл. – Шарлей бросил кусочек
смоченного в супе хлеба крутящемуся поблизости псу. Согнутое в три погибели
животное было тощим до невероятия. А хлеб не сожрало, а сразу же заглотило, как
кит Иону.
– Интересно, – задумался Рейневан, – эта
псина когда-нибудь видела кость?
– Наверно, тогда, – пожал плечами демерит, –
когда сломала лапу. Но, как справедливо замечает Самсон, мне нет до этого дела.
У меня здесь тоже нет будущего, а если даже и есть, то оно окажется еще более
засраным, чем у тех отроков, и жалостнее, нежели у этой собаки. Страна мадьяров
в этот момент представляется мне более далекой, нежели Ultima Thule.
[411]
Меня не обманет минутное пейзанство в виде тихого городка
Франкенштейна, пива, фасолевой похлебки и хлеба с солью. Через мгновение
Рейневан встретит какую-нибудь девицу, и все пойдет своим чередом. Снова
придется голову уносить, драпать, чтобы в конце концов оказаться в какой-нибудь
дыре. Либо в отвратной компании.
– Но, Шарлей, – Самсон тоже бросил собаке
хлеба, – от нас до Опавы немногим больше двадцати миль. А от Опавы в
Венгрию всего-то каких-нибудь восемьдесят. Не так уж много.
– Вижу, ты на том свете изучал географию восточных
пределов Европы?
– Я изучал всякое, но не в этом дело. Дело в том, чтобы
мыслить позитивно.
– Я всегда мыслю позитивно. – Шарлей отхлебнул
пива. – Однако порой что-то сотрясает мой организм. И это «что-то» должно
быть весьма серьезным, скажем, таким, как дальняя дорога при полном отсутствии
наличных, две лошади на троих, причем у одной воспалены копыта, и тот факт, что
один из нас ранен. Как там твоя рука, Самсон?
Гигант, занятый пивом, не ответил, только пошевелил
перевязанной рукой, показывая, что с ней все в порядке.
– Я рад. – Шарлей глянул на небо. – Одной
проблемой меньше. Но другие остаются.
– Исчезнут. По крайней мере частично.
– Что ты хочешь этим сказать, дражайший наш Рейневан?
– На этот раз, – Рейневан задиристо поднял
голову, – нам помогут не твои, а мои конексии.
[412] У
меня есть во Франкенштейне знакомые.
– Случайно, позволю себе спросить, –
заинтересовался Шарлей. – Случайно это не какая-нибудь мужняя жена? Вдова?
Девица на выданье? Монашенка? Иная дщерь Евы, представительница прекрасного
пола?
– Неумные шуточки. И пустые опасения. Мой здешний
знакомый – дьякон в Вознесении Святого Креста. Доминиканец.
– Ха! – Шарлей энергично поставил кружку на стол. –
Если так, то лучше уж очередная замужняя. Рейнмар, дорогой, а ты, случаем, не
страдаешь постоянными головными болями? У тебя не бывает тошноты и
головокружений? В глазах не двоится?
– Знаю, знаю, – махнул рукой Рейневан, – что
ты хочешь сказать. Domini canes,
[413]
собаки, жаль только, что
бешеные. Постоянно на посылках у Инквизиции. Банально, дорогой мой, банально. К
тому же, тебе следует это знать, у дьякона, о котором я говорю, есть передо
мной долг благодарности. Петерлин, мой брат, когда-то помог ему: вытащил из
тяжелого финансового положения.
– Стало быть, ты думаешь, что это имеет значение? Как
зовут того дьякона?
– А ты что, знаешь всех?
– Ну, всех – не всех. Но многих. Как его зовут?
– Анджей Кантор.
– Финансовые затруднения, – сказал после минутного
молчания демерит, – похоже, в этом семействе явление наследственное.
Слышал я о Павле Канторе, которого половина Силезии преследует за долги и
увертки. А в кармане со мной сидел Матфей Кантор, викарий из Длуголенки. Он
проиграл в кости ciborium
[414] и кадильницу. Страшно подумать,
что проиграл твой дьякон.
– Давнее дело.
– Ты меня не понял. Я боюсь думать, что он проиграл в
последний раз.
– Не понимаю.
– Ох, Рейнмар, Рейнмар. Ты уже, думаю, виделся с этим
Кантором?
– Верно, виделся. Но по-прежнему не…
– Что ему известно? Что ты ему сказал?
– Практически ничего.
– Первая добрая весть. Давай-ка откажемся и от этого
знакомства, и от доминиканской помощи. Нам нужны средства, полученные другим
способом.
– Интересно каким?
– Ну, хотя бы продав этот изящной работы кувшинчик.
– Серебряный? Откуда он у тебя?
– Я ходил по сматрузу, осматривал торговые палатки, а
кувшинчик неожиданно оказался у меня в кармане. Вот, понимаешь, загадка.
Рейневан вздохнул. Самсон заглянул в кружку, тоскливо изучая
остатки пены. Шарлей же занялся рассматриванием рыцаря, который в ближней
аркаде в этот момент крыл на чем свет стоит согнувшегося в поклоне еврея. На
рыцаре был малиновый шаперон и богатый лентнер, украшенный на груди гербом,
изображающим мельничный жернов.
– Силезию так таковую, – сказал демерит, – я
покидаю в принципе без сожаления. Я говорю «в принципе», поскольку одного мне
недостает. Тех самых пятисот гривен, которые вез сборщик податей; если б не
обстоятельства, деньги могли быть нашими. Злит меня, признаюсь, мысль, что ими
обогатился случайно и незаслуженно какой-нибудь болван вроде Буко фон Кроссига.
Кто знает, может, тот Рейхенбах, который вон там сейчас обзывает израэлита
пархатым и свиньей? А может, кто-нибудь из тех, что стоят у будки шорника?
– Что-то сегодня здесь исключительно много вооруженных
людей и рыцарей…
– Ага. А гляньте, подъезжают новые…
