– Я, – равнодушно продолжал монах, –
госпитальный мэтр и опекун Башни. Зовут меня Транквилий. Nomen Omen. Во всяком
случае, до тех пор, пока кто-нибудь меня не разозлит. А злит меня, следует вам
знать, когда кто-нибудь шумит, толкается, устраивает склоки и скандалы,
глумится над Богом и святыми, не молится и мешает молиться другим. И вообще –
грешит. А против грешников у нас тут есть разные способы. Дубовая палка,
ведерко с холодной водой, железная клетка и цепочки у стены. Ясно?
– Ясно, – в унисон ответили Корнелий и Киприан.
– Ну, стало быть, – брат Транквилий зевнул, взглянул
на свою немало послужившую, отполированную дубовую палицу, – начинайте
лечение. Вымолите благосклонность и заступничество святой Дымпны, и вас, дай
Бог, покинет сумасшествие и заблуждения, вы вернетесь вылеченные в здоровое
общество. Дымпна слывет своею милостью среди святых, так что шансы у вас
значительные. Но не переставайте молиться. Ясно?
– Ясно.
– Ну так с Богом…
Божегробовец вышел по трясущейся лестнице, вьющейся вокруг
стены и оканчивающейся где-то высоко дверью, массивной, судя по звуку, с которым
ее открывали и замыкали. Едва гудящее в каменном колодце эхо отзвучало, Шарлей
встал.
– Ну, братья по несчастью, – сказал он
весело, – приветствую вас, кем бы вы ни были. Получается, что некоторое
время нам досталось провести вместе. Хоть и поневоле, но все же. Так, может,
стоит познакомиться?
Как и час назад, ответил ему храп и шелест соломы, фырканье,
тихая ругань и несколько иных звуков и слов, в основном непристойных. Однако на
этот раз Шарлей не отказался от своего намерения. Он решительно подошел к одной
из соломенных лежанок, располагавшихся у стен Башни и вокруг разделяющих дно
полуразрушенных столбов и арок. Тьму лишь в малой степени развиднял свет,
сочащийся сверху из маленького оконца на потолке. Но глаза уже привыкли, и
кое-что стало видно.
– Добрый день! Я – Шарлей!
– Иди ты! – проворчал человек с лежанки. –
Цепляйся, псих, к себе подобным. Я здоровый. Голова в порядке. Я – нормальный!
Рейневан раскрыл было рот, но быстро закрыл его и раскрыл
снова. Потому что видел, чем занимается человек, назвавший себя нормальным. А
занимался тот энергичными манипуляциями с собственными гениталиями. Шарлей
кашлянул, пожал плечами, прошел дальше, к следующей лежанке. Лежавший на ней
человек не шевелился, если не считать легкой дрожи и странных спазм лица.
– Добрый день! Я – Шарлей…
– Ббб… ббууб… бле-блее… Блеее…
– Так я и думал. Идем дальше, Рейнмар. Добрый день! Я…
– Стой! Ты где находишься, псих? На базаре? Глаз нет,
что ли?
На утоптанном, твердом как камень полу среди сдвинутой
соломы виднелись накорябанные мелом геометрические фигуры, кривые и колонки
цифр, над которыми корпел седой старик с лысой как яйцо макушкой. Кривые,
фигуры и цифры полностью покрывали также стену над его лежанкой.
– Ах, – попятился Шарлей. – Прошу прощения.
Понимаю. Как же я мог забыть: noli turbare circulos meos.
[415]
Старик поднял голову, показал почерневшие зубы.
– Ученые?
– В определенной степени.
– Тогда займите места у столба. У того, который помечен
омегой.
Они заняли места и, набрав соломы, устроили себе лежанки под
указанным столбом, помеченным выцарапанной греческой буквой. Едва успели
управиться, как явился брат Транквилий, на сей раз в обществе нескольких других
монахов в рясах с двойным крестом. Стражи Гроба Иерусалимского принесли источающий
пар котел, но пациентам Башни позволили приблизиться с мисками лишь после того,
как те хором прочитали «Pater noster», «Ave», «Credo», «Comfiteor» и «Miserere».
[416]
Рейневан еще не подозревал, что это было началом ритуала,
которому ему надо будет подчиняться долго. Очень долго.
– «Narrenturm», Башня шутов, – проговорил он, тупо
глядя на дно миски с прилипшими к нему остатками пшенной каши. – Во
Франкенштейне?
– Во Франкенштейне, – подтвердил Шарлей, ковыряя в
зубах соломинкой. – Башня при госпициуме Святого Георгия, который содержат
божегробовцы из Нисы. Вне городских ворот.
– Знаю. Я проходил рядом. Вчера. Кажется, вчера… Как мы
сюда попали? Почему решили, что мы умственно больные?
– Вероятнее всего, – хохотнул демерит, –
кто-то проанализировал наши последние поступки. Нет, дорогой Киприан, я
пошутил, уж так-то нам не подфартило. Это не просто Башня шутов или, если тебе
больше нравится, дураков, это также… временная, переходная тюрьма Инквизиции.
Поскольку карцер здешних доминиканцев сейчас на ремонте. Во Франкенштейне две
городские тюрьмы: в ратуше и под Кривой башней, но обе постоянно переполнены.
Поэтому по приказу Святого Официума сюда, в Narrenturm, сажают арестованных.
– Однако Транквилий, – не отступал
Рейневан, – относится к нам так, как будто мы не вполне в своем уме.
– Профессиональная девиация.
[417]
– Что с Самсоном?
– Что, что, – зло отозвался Шарлей. –
Посмотрели на его морду и отпустили. Ирония, хе? Отпустили, потому что приняли
за кретина. А нас пристроили к психам. Откровенно говоря, претензий у меня нет,
виноват только я сам. Им был нужен ты, Киприан, и никто больше, только о тебе
упоминал significavit. Меня посадили, потому что я сопротивлялся, расквасил
пару носов, ну, парочка пинков, не хвалясь, попала также и туда, куда должна
была попасть. Если б я вел себя спокойно, как Самсон…
– Между нами говоря, – добавил он после долгого
тяжкого молчания, – вся моя надежда на него, Самсона. Думаю, что-нибудь он
придумает и организует. И поскорее. Иначе… Иначе у нас могут быть неприятности.
– С Иинквизицией? А в чем нас обвинят?
– Важно, – голос Шарлея стал вполне
грустным, – не в чем нас обвинят, а в чем мы признаемся.
