– Куда! – зарычал епископ. – Стоять! Что с
вами? Что творится?!
– Гуситы! – взвизгнул Отто фон Боршниц. –
Гуситы, князь! На нас идут гуситы! Гуситские телеги!
– Ерунда! Нет полевых войск в Градце! Гуситы потянулись
на Подьешетье!
– Не все! Не все! Идут, идут на нас! Бежим! Спасайтесь!
– Стоять! – рявкнул, наливаясь кровью,
Конрад. – Стойте, трусы! К бою! К бою, собачье племя!
– Спасайся! – завопил проносящийся мимо Миколай
Зейдлиц, отмуховский староста. – Гууууситы! Идут на нас! Гуууситы!
– Господин Пута и господин Колдиц уже ушли! Спасайтесь
кто может!
– Стойте… – Епископ тщетно пытался перекричать
разверзшийся ор и рев. – Господа рыцари! Как же так…
Конь взбесился под ним, поднялся на дыбы, Вавжинец фон
Рограу схватил коня за поводья и сдержал.
– Бежим! – крикнул он. – Ваше преосвященство!
Надо спасать жизнь!
По тракту продолжали мчаться галопом новые конники, бежали
стрелки и латники, среди латников епископ увидел Сандера Больца, Германа
Айхельборна в плаще иоаннита, Гануша Ченебиса, Яна Хаугвица, кого-то из Шаффов,
которых легко было узнать по видимым издалека щитам palé d'argent et de
gueules.
[428]
За ними с искаженными от ужаса лицами неслись в
карьер Маркварт фон Штольберг, Гунтер Бишофштайн. Рамфольд Оппельн, Ничко фон
Рунге. Рыцари, еще вчера состязавшиеся в похвальбах, готовые атаковать не
только Градец-Кралове, но и сам Градище горы Табор, теперь в панике удирали.
– Спасайся, кто жив! – рявкнул, проносясь мимо,
Тристрам Рахенау. – Идет Амброж! Амброоож!
[429]
– Христе, смилуйся! – выкрикивал не отстающий от
епископского коня пеший поп Мегерлин. – Христе, спаси!
Тракт перегораживала нагруженная телега со сломанным
колесом. Ее спихнули и перевернули, в грязь посыпались кувшины, крынки,
бочонки, перины, килимы,
[430]
кожухи, башмаки, ломти солонины,
другое добро, награбленное в спаленных деревнях. Застряла еще одна телега, за
ней вторая, возницы соскакивали и удирали пехом. Дорога уже была усеяна
награбленной, брошенной кнехтами добычей. Через минуту среди узелков и узлов с
награбленным епископ увидел брошенные щиты, алебарды, бердыши, арбалеты, даже
огнестрельное оружие. Облегчившиеся кнехты утекали так прытко, что догоняли
конников и латников. Кто не мог догнать, в панике орал и выл. Ревели коровы,
блеяли овцы.
– Быстрее, быстрее, ваше преосвященство… –
подгонял дрожащим голосом Вавжинец фон Рограу. – Спасаемся… Спасаемся…
Лишь бы до Гомоля… до границы…
Посередине тракта, частично втоптанная в землю, обделанная
скотиной, обсыпанная баранками и черепками побитых горшков, валялась хоругвь с
огромным красным крестом. Знаком Крестового Похода.
Конрад, епископ Вроцлава, закусил губу. И дал коню шпоры. На
восток. К Гомолю и Левинской просеке. Спасайся, кто жив. Только б поскорей.
Поскорей. Потому что идет…
– Амброж! Идет Амброж!
* * *
– Амброж, – покачал головой Шарлей. – Бывший
градецкий плебан у Святого Духа. Слышал я о нем. Он был бок о бок с Жижкой до
самой смерти. Очень опасный радикал, харизматический народный трибун, истинный
предводитель толпы. Умеренные каликстинцы боятся его как огня. Потому что
Амброж умеренность взглядов считает предательством идеалов Гуса и Чаши. А при
одном движении его головы поднимаются тысячи таборитских цепов.
– Факт, – подтвердил Горн. – Амброж
буйствовал уже во время предыдущего епископского рейда в двадцать первом году.
Тогда, как вы помните, все окончилось перемирием, которое с епископом Конрадом
заключили Генек Крушина и Ченек из Вартенберка. Жаждущий крови монах указал на
обоих как на предателей и кунктаторов,
[431]
и толпа кинулась
на них с серпами, они едва сумели сбежать. С того времени Амброж не перестает
говорить о реванше… Рейнмар, что с тобой?
– Ничего.
– Ты выглядишь так, – опередил его Шарлей, –
словно тебя покинул дух. Уж не болен ли ты? Впрочем, не до того. Возвратимся к
епископскому рейду, дорогой господин Муммолин. Что у него общего с нашим?
– Епископ наловил гуситов, – пояснил Горн. –
Вроде бы. То есть вроде бы гуситов, потому что наловил-то наверняка. Кажется, у
него был список, руководствуясь которым он и хватал. Я говорил, что у него
отличные шпики?
– Говорили, – кивнул Шарлей. – Значит,
Инквизиция занята тем, что вытягивает из пленников показания, то есть вы
считаете, что сейчас им будет не до нас.
– Не считаю. Знаю.
* * *
Разговор, который не мог не состояться, состоялся вечером.
– Горн.
– Слушаю тебя, юноша, самым внимательным образом.
– Собаки, хоть и жаль животное, у тебя уже нет.
– Трудно, – глаза Урбана сузились, – этого не
заметить.
Рейневан громко закашлялся, чтобы обратить внимание Шарлея,
который неподалеку играл с Фомой Альфой в шахматы, вылепленные из глины и
хлеба.
– Ты не найдешь здесь, – продолжал он, – ни
ямы от вывороченного дерева, ни гуморов, ни флюид. Словом, ничего такого, что
могло бы тебя удержать от необходимости ответить на мои вопросы. Те самые,
которые я задал тебе в Бальбинове, в конюшне моего убитого брата. Ты помнишь, о
чем я спросил?
– С памятью у меня все в порядке.
– Прекрасно. Стало быть, ответить на те вопросы тебе
также будет несложно. Итак, слушаю. Говори, не тяни.
Урбан Горн подложил руки под голову, потянулся. Потом
взглянул Рейневану в глаза.
– Надо же, – сказал он. – Да как резво. И
сразу же! А если нет, то что? Что со мной случится, если я не отвечу ни на один
вопрос? Исходя в общем-то из справедливого предположения, что я ничем тебе не
обязан? И что тогда? Если позволишь спросить?
– Тогда, – Рейневан взглядом удостоверился, что
Шарлей слушает, – тебя могут побить. Причем раньше, чем ты успеешь сказать
credo in Deum patrem omnipotentem.
[432]
