– Я, следует вам знать, был дьяконом у Вознесения
Пресветлой Девы Марии в Немодлине, секретарем благочинного Петра Никита, декана
клодегиаты. То, о чем я рассказываю, случилось в нынешнем году, feria secunda
post festum Laurentii mortyris.
[455]
Около полудня вошел в
церковь благородный господин Фабиан Пфефферкорн, mercator, дальний родственник
декана. Очень возбужденный, потребовал, чтобы преподобный Никиш как можно
скорее исповедовал его. Уж как там оно было, мне говорить не положено, ибо здесь
речь идет об исповеди, да и о покойном, как бы там ни было, говорим, а о de
mortius aut nihil aut bene.
[456]
Скажу только, что они вдруг
принялись рядом с исповедальней кричать друг на друга. Дошло до таких
выражений, впрочем, не важно, до каких. В результате преподобный не отпустил
Пфефферкорну грехи, а господин Пфефферкорн ушел, покрывая преподобного весьма
некрасивыми словами, да и супротив веры и Церкви Римской изгаляясь. Когда мимо
меня в притворе проходил, крикнул: «Чтоб вас, попы, дьяволы взяли!» Вот я тогда
и подумал, ох, господин Пфефферкорн, как бы ты в скверный час не проговорил. И
тут дьявол показался.
– В церкви?
– В притворе, в самом входе. Откуда-то сверху сплыл.
Точнее, слетел, потому что был в виде птицы. Я истину говорю! Но тут же
преобразился в человеческую фигуру. Держал меч блестящий, точно как на картине.
И тем мечом господина Пфефферкорна прямо в лицо ткнул. Прямо в лицо. Кровь
обрызгала пол…
Господин Пфефферкорн, – дьякон громко сглотнул, –
руками принялся размахивать, я сказал бы, как куколка, на пальцы надетая. А
мне, видать, в то время святой Михаил, покровитель мой, дал auxilium
[457]
и отвагу, потому как я, к кропильнице подскочив, в обе ладони
воды святой набрал и на черта хлюпнул. И как вы думаете что? А ничего! Сплыла,
как по гусю. Адское отродье глазами поморгал, выплюнул, что ему на губы попало.
И глянул на меня. А я… Я, стыдно признаться, от страха тут же сомлел. А когда
меня братья привели в чувство, все уже кончилось. Дьявол сгинул, пропал,
господин Пфефферкорн лежал мертвец мертвецом. Без души, кою Враг, несомненно, в
пекло утащил.
Да и обо мне не забыл черт, отомстил. В то, что я видел,
никто верить не хотел. Решили, что я спятил, что у меня ум за разум зашел. А
когда я о той святой воде рассказывал, то велено было мне молчать, наказанием
пригрозили, кое ожидает за еретичество и богохульство. Тем временем дело
получило огласку, в самом Вроцлаве им занимались. На епископском дворе. И именно
из Вроцлава пришел приказ меня утихомирить, аки сумасшедшего под замок
посадить. А я знал, как доминиканские in расе выглядят. Неужто позволить, чтобы
меня заживо похоронили? Сбежал я из Немодлина в чем был. Но схватили меня подле
Генрикова. И сюда засадили.
– Этого дьявола, – проговорил в абсолютной тишине
Урбан Горн, – ты как следует успел рассмотреть? Можешь описать, как он
выглядел?
– Высокий был. – Камедула снова сглотнул. –
Худощавый… Волосы черные, длинные, до плеч. Нос словно клюв птичий и глаза как
у птицы… Пронзительные очень. Улыбка злая. Дьявольская.
– Ни рогов! – воскликнул Бонавентура, явно
разочарованный. – Ни копыт? Ни хвоста не было?
– Не было.
– Ээээ-ееее! Что ты тут нам плетешь!
Дискуссии о дьяволах, чертовщине и дьявольских делах с
различной интенсивностью продолжались аж до двадцать четвертого ноября. Точнее,
до завтрака. До сообщения, которое после молитвы огласил поселенцам брат
Транквилий, мэтр и надзиратель Башни.
– Счастливый у нас сегодня день настал, братишки мои!
Почтил нас давно ожидаемым визитом приор вроцлавских Братьев Проповедников,
визитатор Святого Официума defensor et candor fidei cotholicae, его
высокопреподобие inquisitor a Sede Apostolica нашей дезеции. Некоторые из
присутствующих здесь, не думайте, будто я этого не знаю, маленько придуряются,
болеют не той хворобой, которую мы в нашей Башне лечить обвыкли. Теперь их
здоровьем и кондицией займется его преподобие инквизитор. И несомненно,
вылечит! Поелику подобрал его преподобие инквизитор в ратуше нескольких крепких
медикусов и множество различных медицинских инструментов. Так что подготовьтесь
духом, братишки, ибо вот-вот начнется лечение.
В тот день селедка была еще противнее, чем обычно, кроме
того, в тот вечер в Башне шутов не беседовали. Стояла тишина.
Весь следующий день – а он пришелся как раз на воскресенье,
последнюю неделю перед адвентом, – атмосфера в Башне шутов была очень
напряженной. В нервирующей и одновременно гнетущей тишине постояльцы ловили
каждый долетающий сверху, от двери, стук или скрип; наконец каждый подобный
звук начал вызывать у них панику и нервные расстройства. Миколай Коппирниг
забился в угол, Инститор начал рыдать, скрючившись на подстилке в позе плода.
Бонавентура сидел неподвижно, тупо глядя вперед, Фома Альфа дрожал, закопавшись
в солому, Камедула тихо молился, обратившись лицом к стене.
– Видите, – не выдержал наконец Урбан Горн. –
Видите, как это действует? Что с нами делают? Вы только взгляните!
– Удивляешься? – прищурился Шарлей. – Положи
руку на сердце, Горн, и скажи, что они тебя удивляют.
– Я вижу бессмысленность этого. То, что здесь
происходит, результат запланированной, тщательно подготовленной акции.
Следствий еще не начали, еще ничего не делается, а Инквизиция уже сломала
мораль этих людей, привела их к краю психического падения, превратила в
животных, поджимающих хвост при щелчке бича.
– Повторяю: ты удивляешься?
– Удивляюсь. Потому что надо бороться. Не поддаваться.
И не надламываться.
Шарлей осклабился по-волчьи.
– Ты, надеюсь, покажешь нам, как это делать. Когда
придет время. Подашь пример.
Урбан Горн молчал. Потом сказал:
– Я не герой. Не знаю, что будет, когда меня подвесят,
когда начнут подкручивать винты и вбивать клинья. Когда вынут из огня железо.
Этого я не знаю и предвидеть не могу. Но одно знаю: мне нисколько не поможет,
если я обмякну, превращусь в тряпку, примусь рыдать. Не помогут спазмы и мольбы
о милости. С братьями-инквизиторами надо держать себя твердо.
– Ого!
