– Рейнмар из Белявы. У светских властей на тебя имеются
серьезные доносы и обвинения. Ты будешь передан светским властям для следствия
и суда. Но вначале необходимо разрешить и обсудить causa fidei.
[460]
Ты обвиняешься в чародействе и еретичестве. В том, что признаешь и
распространяешь идеи, противные тем, которые признает и которым поучает Святая
Церковь. Признаешь ли ты свою вину?
– Не признаю… – Рейневан сглотнул. – Не
признаю. Я невиновен, и я – добрый христианин.
– Разумеется. – Доминиканец пренебрежительно
скривился. – Таким ты считаешь себя, коли нас – плохими и лживыми.
Спрашиваю тебя: признаешь ли ты либо когда-нибудь признавал истинной веру,
отличную от той, в которую наказывает верить и которой научает Римская Церковь?
Признай правду.
– Я говорю правду. Я верю в то, чему учит Рим.
– Ибо наверняка твоя еретическая секта имеет в Риме
свою делегатуру.
– Я не еретик. Могу поклясться!
– Чем? Моим крестом и верой, над которыми ты
насмехаешься? Знаю я ваши еретические штучки! Признавайся! Когда ты пристал к
гуситам? Кто втянул тебя в секту? Кто познакомил с писаниями Гуса и Виклифа?
Когда и где ты принимал комунию sub utraque?
– Не принимал никогда…
– Молчи! Бога гневит твоя ложь! Ты обучался в Праге? У
тебя есть знакомые среди чехов?
– Есть, но…
– Значит, ты признаешься?
– Да, но не в…
– Молчи! Запишите: показал, что признается.
– Я не признаюсь!
– Отказывается от признания. – Губы доминиканца
искривила гримаса жестокая и одновременно радостная. – Путается во лжи и
выкрутасах. Большего мне не надо. Вношу предложение о применении пытки, иначе
мы не доберемся до истины.
– Отец Гжегож, – неуверенно откашлялся
божегробовец, – рекомендовал воздержаться. Он хочет прослушать его сам.
– Потеря времени! – фыркнул тощага. –
Впрочем, если его немного помять, он станет разговорчивее.
– Нет, – проговорил другой доминиканец. – В
данный момент нет, пожалуй, ни одного свободного места… И оба мастера заняты…
– Здесь его сапог, а винты крутить – никакая не
философия, управится и помощник. А понадобится, я и сам справлюсь. Ну, пошли!
Эй вы! Взять его!
Еле живой от страха Рейневан оказался в твердых, словно
отлитых из бронзы лапах прислужников. Его выволокли, втолкнули в комнатку
рядом. Еще не успев понять серьезность и опасность ситуации, он уже сидел на
дубовом стуле, с шеей и руками в железных обоймах, а обритый наголо палач в кожаном
фартуке укреплял ему на левой ноге какое-то ужасное устройство. Устройство
напоминало окованный ящик, было большое, тяжелое, воняло железом и ржавчиной. А
также застоявшейся кровью и прогнившим мясом. Запахом, который выделяют хорошо
послужившие пеньки рубщиков.
– Я невиновен! – взвыл он. – Невиииновеееен!
– Продолжайте, – кивнул палачу тощий
доминиканец. – Делайте свое дело.
Палач наклонился, что-то металлически щелкнуло, что-то
заскрежетало. Рейневан зарычал от боли, чувствуя, как окованные металлом доски
стискивают и давят ему ногу. Он вдруг вспомнил Инститора и перестал ему
удивляться. Он сам был на волосок от того, чтобы наделать в штаны.
– Когда ты пристал к гуситам? Кто дал тебе послания
Виклифа? Где и от кого ты получал еретическую комунию?
Винты скрипели, палач покряхтывал, Рейневан рычал.
– Кто твой сообщник? С кем из чехов ты связан? Где вы
встречались? Где прячете еретические книги, послания и постиллы?
[461]
Где скрываете оружие?
– Я невииииновныыый!
– Подкрутить!
– Брат, – проговорил божегробовец, – учти,
это же дворянин…
– Что-то, – худой доминиканец смерил его злым
взглядом, – уж слишком вы увлекаетесь ролью адвоката. Вам полагалось,
напоминаю, сидеть тихо и не вмешиваться. Подкрути!
Рейневан чуть не захлебнулся криком.
И совершенно как в сказке кто-то его крик услышал и
отреагировал.
– Я же просил, – сказал этот кто-то,
остановившийся в дверях и оказавшийся стройным доминиканцем лет около
тридцати. – Ведь я же просил этого не делать. Ты грешишь избытком усердия,
брат Арнульф. И, что еще хуже, отсутствием послушания.
– Я… Преподобный… Простите…
– Уйдите. В часовню. Помолитесь, переждите в смирении,
а вдруг да снизойдет на вас милость откровения. Эй, вы, освободите узника, да
живо. И давайте, давайте, уходите. Все!
– Преподобный отец…
– Я сказал: все!
Инквизитор уселся за стол, на место, освобожденное братом
Арнульфом, отодвинул немного в сторону мешающее ему распятие.
Молча указал на скамью. Рейневан встал, застонал, доковылял,
уселся. Доминиканец засунул руки в рукава белой рясы, долго приглядывался к
нему из-под кустистых, грозно сросшихся бровей.
– Ты родился в рубашке, – сказал он
наконец, – Рейнмар из Белявы.
Рейневан кивком подтвердил, что знает. Ибо спорить было
невозможно.
– Тебе повезло, – повторил инквизитор, – что
в этот момент я проходил мимо… Еще бы два-три поворота винта… Знаешь, что было
бы?
– Могу себе представить.
– Нет. Не можешь, уверяю тебя. Эх, Рейневан, Рейневан.
Надо же – где нам довелось встретиться… В камере пыток! Хоть Богом и правдой,
это можно было предвидеть еще тогда, на учебе. Вольнодумство, страсть к
гулянкам и выпивкам, не говоря уж о легкодоступных женщинах… Ужас, уже там, в
Праге, когда я тебя встречал «Под драконом» на Целетней, я предсказывал, что
тебя схватит палач. Погубит легкомыслие.
