– Я организую, – инквизитор заговорил быстрее,
словно проговаривал выученный заранее текст, – я все организую так, чтобы
в Чехии, куда ты направишься, это не вызвало никаких подозрений. В Чехии ты
установишь контакты с гуситами, с людьми, которых я тебе укажу. Сложностей быть
не должно. Ведь ты же брат послужившего гуситам Петра из Белявы, праведного
христианина, мученика за правое дело, убитого проклятыми папистами.
– Я должен стать… – прошептал Рейневан. – Я
должен стать шпионом?
– Ad maiorem, – пожал плечами Гейнче, – Dei
gloriam. Каждый должен служить как может.
– Я не гожусь… Нет, нет, Гжегож, только не это. Я не
согласен. Нет.
– Альтернатива, – глянул ему в глаза
инквизитор, – тебе известна.
Истязаемый в глубине дома человек завыл и тут же зарычал,
захлебнулся ревом. Рейневан и без того догадывался, какова будет альтернатива…
– Ты не поверишь, – подтвердил его догадку
Гейнче, – что только не выясняется при болезненных конфесатах.
[465]
Какие тайны выдаются. Даже тайны алькова. На следствии,
которое проводит какой-нибудь столь же рьяный человек, как брат Арнульф,
деликвент, уже признав и поведав о себе, начинает говорить о других… Порой даже
бывает неловко выслушивать такие показания… Узнавать, кто, о ком, когда, как… А
подчас речь идет о лицах духовного сана. О монашенках. О девушках на выданье,
слывущих невинными. О Господи, у каждого, думаю, есть такие секреты. Должно
быть, ужасно унизительно, когда боль принуждает признаваться в этом.
Какому-нибудь брату Арнульфу. В присутствии исполнителей. Что, Рейнмар? А у
тебя таких секретов нет?
– Не надо, Гжегож. – Рейневан стиснул зубы. –
Я все понял.
– Очень рад. Поверь.
Истязаемый зарычал.
– Кого это, – злость помогла Рейневану переломить
страх, – так мучают? По твоему приказу. Кого из тех, с кем я сидел в
Башне?
– Интересно, что ты об этом спрашиваешь, – поднял
глаза инквизитор. – Это образчик, иллюстрация моих замечаний. Был среди
узников городской писарь из Франкенштейна. Знаешь, о ком я? Вижу, знаешь. Его
обвинили в еретичестве. Расследование быстро показало, что обвинение ложное, по
личным побуждениям. Доносителем был любовник его жены. Я приказал писаря
освободить, а хахаля арестовать, ну, так просто, чтобы проверить, действительно
ли тут дело в дамских прелестях. Хахаль, представь себе, едва увидел
инструменты, как тут же признался, что это уже не первая горожанка, которую он
под видом любовных ухаживаний обкрадывает. В показаниях он немного путался, так
что кое-какие инструменты все же пришлось применить. Эх, наслушался я тогда о
других женах из Свидницы, из Вроцлава, из Валбжиха, об их греховных страстишках
и любопытных способах удовлетворения оных.
А во время ревизии у него обнаружили улики, порочащие
Святого Отца, например, картинку, на которой у папы из-под одежд понтифика
торчат дьявольские когти. Вероятно, ты видел что-то подобное.
– Видел.
– Где?
– Не пом…
Рейневан осекся. Побледнел. Гейнче кивнул.
– Видишь, как это просто? Гарантирую, тебе-то уж
определенно освежило бы память. Форникатор
[466] тоже не
помнил, от кого получил пасквиль и картинку с папой, но быстро вспомнил. А брат
Арнульф, как ты слышишь, сейчас как раз проверяет, не таит ли случайно его
память еще какие-нибудь любопытные сведения.
– А тебя… – как это ни парадоксально, страх
прибавил Рейневану отчаянной бравады, – тебя это забавляет. Не таким я
тебя считал, инквизитор. В Праге ты сам посмеивался над фанатиками! А теперь?
Что для тебя эта должность, это положение? Все еще профессия или уже страсть?
Гжегож Гейнче насупил кустистые брови.
– На моем месте, – сказал он холодно, –
разницы быть не должно. И нет.
– Скажи мне еще что-нибудь о славе Божией, о
благородной цели и священном воодушевлении. Ваше священное воодушевление, надо
же! Пытки по малейшему подозрению, по любому доносу, за любые подслушанные или
добытые провокацией слова. Костер за полученные истязаниями признания в вине.
Притаившийся за каждым углом гусит. А я совсем недавно слышал важного священника,
без смущения заявлявшего, что дело тут только в богатстве и власти и если бы не
это, то пусть бы гуситы принимали причастие через задницу с помощью клистира и
его это ничуть бы не волновало. А ты, если б его не убили, бросил бы в яму
Петерлина, истязал, принудил признаться и сжег. И за что? За то, что он книги
читал?
– Довольно, Рейневан, довольно, – поморщился
инквизитор. – Сдержи полет мысли и не будь тривиальным. Еще немного, и ты
начнешь пугать меня судьбой Конрада из Марбурга… Поедешь в Чехию, – жестко
сказал он, немного помолчав. – Сделаешь то, что я прикажу. Будешь служить.
Тем самым сбережешь шкуру. И хотя бы частично искупишь провинности брата. А
твой брат был виновен. И отнюдь не в том, что читал книги.
А фанатизм мне не шей, – продолжал он. – Мне,
представь себе, книги не мешают. Даже ложные и еретические. Я считаю, представь
себе, что сжигать нельзя никакие, что libri sunt legendi поп comburendi.
[467]
Что даже ошибочные и баламутящие умы книги можно уважать,
можно также, при доле философского отношения, заметить, что на истину никто не
имеет монополии, множество тез, некогда провозглашенных ложными, сегодня
считаются истинными, и наоборот. Но вера и религия, которую я защищаю, это не
только тезы и догмы. Вера и религия, которую я защищаю, это общественный
порядок. Кончится порядок, наступит хаос и анархия. А хаоса и анархии желают
только злодеи. Злодеев же следует карать.
– Вывод: да пусть себе Петр де Беляу и его комилитоны
[468]
диссиденты читают на здоровье Виклифа, Гуса, Арнольда из
Брешии и Иоахима Флорского. Ибо Иоахим Флорский – да, но не Фра Дольчино, не
жакерия. Виклиф – да, но не Уот Тайлер. Тут кончается моя терпимость, Рейнмар.
Я не допущу, чтобы здесь расплодились fratricelli и пикарды. Я в зародыше
удавлю Тайлеров и Джонов Баллоу, раздавлю проклевывающихся Дольчинов и Жижек.
