– А цель, – добавил он после минутного
молчания, – оправдывает средства. И кто не со мной, тот против меня, qui
поп est тесит contra те est.
[469]
И еще: «Кто не пребудет во
Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в
огонь, и они сгорают». Сгорают! Ты понял? Вижу, что понял.
Истязаемый уже долго не кричал. Видимо, давал показания.
Говорил. Дрожащим голосом признавался во всем, что только хотел услышать брат
Арнульф.
Гейнче встал.
– У тебя будет немного времени, чтобы обдумать вопрос.
Мне необходимо срочно возвращаться во Вроцлав. Открою тебе кое-что: я думал,
что буду здесь выслушивать в основном сумасшедших, а здесь, изволь-ка, попалось
сокровище. Один из твоих соузников, попик из немодлинской колегиаты, собственными
глазами видел, сумел описать и может распознать демона. Того, который убивает в
полдень, если ты помнишь соответствующий псалом. Так что очень не терпится
устроить небольшую конфронтацию. А когда вернусь, а вернусь я скоро, самое
позднее на святую Люцию, то привезу в Башню нового обитателя. Когда-то я ему
обещал, а я всегда держу слово. Ты же, Райнмар, думай поинтенсивнее. Взвесь все
«за» и «против». Я хотел бы, когда вернусь, узнать твое решение и услышать
заявление. Хотел бы, чтобы оно было соответствующим. Чтобы это было заявление о
лояльном сотрудничестве и службе. Потому что если нет, то, клянусь Богом, хоть
ты мне дружок по универку, ты будешь для меня как упомянутая засохшая ветвь. Я
отдам тебя в распоряжение брата Арнульфа, сам тобой заниматься уже не стану.
Оставлю тебя с ним один на один.
Разумеется, – добавил он, – после того, как ты
лично мне скажешь, что делал на Гороховой горе в ночь осеннего равноденствия. И
что это за женщина, с которой тебя там видели. Ну и скажешь мне, конечно, что
за священник шутковал относительно клистира. Ну, Рейневан, бывай.
Да, – обернулся он с порога. – Еще одно. Бернгард
Рот, он же Урбан Горн. Поклонись ему от меня. И передай, что сейчас…
– …что сейчас, – дословно передал Рейневан, –
ему недосуг заниматься тобой вплотную, тяп-ляп, наспех он этого делать не
хочет. Ему желательно совместно с братом Арнульфом посвятить тебе столько
времени и усилий, сколько ты действительно заслуживаешь. И приступит он к этому
сразу же по возвращении, самое долгое на святую Люцию. Он советует тебе как
следует упорядочить имеющиеся сведения, поскольку тебе придется этими
сведениями поделиться со Святым Официумом.
– Курвин сын. – Урбан Горн плюнул на
солому. – Размягчает меня. Дает мне дозреть. Знает, что делает. Ты говорил
ему о Конраде из Марбурга?
– Сам ему скажешь.
Оставшиеся в Башне обитатели сидели, закопавшись в
подстилки. Некоторые храпели, некоторые всхлипывали, некоторые тихо молились.
– А я? – прервал молчание Рейневан. – Мне-то
что делать?
– Ты-то что страдаешь, – протянул Шарлей. –
Ты-то! У Горна в перспективе болевое следствие. Я, как знать, не хуже ли еще,
буду гнить здесь до скончания века. А у тебя проблемы! Ха, бока надорвать.
Инквизитор, твой дружок по учельне, дает тебе свободу на тарелочке, в презент…
– В презент?
– А как же. Подпишешь лояльку и выйдешь.
– Как шпион?
– Нет розы без шипов.
– А я не хочу. Мне отвратна такая перспектива. Мне не
позволит совесть. Я не хочу…
– Заткнись, – пожал плечами Шарлей. – И
заставь себя.
– Горн?
– Что Горн, – резко обернулся Урбан. – Хочешь
совета? Хочешь услышать слова моральной поддержки? Так слушай. Естественным
свойством человеческой натуры является сопротивление. Сопротивление подлости.
Несогласие творить подлость. Отказ соглашаться со злом. Это врожденные,
имманентные свойства человека. Ergo, не сопротивляются только субъекты, начисто
лишенные человечности. Предателями от страха перед пытками становятся только
мерзкие подлецы.
– Значит?
– Значит, – Горн, не сморгнув глазом, сплел руки
на груди, – значит, подписывай лояльку, соглашайся сотрудничать. Поезжай в
Чехию, как тебе велят. А там… Там будешь сопротивляться.
– Не понимаю.
– Да? – хмыкнул Шарлей. – Серьезно? Наш друг,
Рейнмар, повествованием о моральной и чистой человеческой натуре предварил
очень неморальное предложение. Он советует тебе стать так называемым двойным
агентом, работающим на обе стороны: на Инквизицию и на гуситов, ибо то, что
сам-то он гуситский эмиссар и шпион, знает уже каждый, за исключением разве что
тех вон стенающих в соломе дебилов. Правда, Урбан Горн? Твой совет нашему
Рейневану, похоже, неглуп, однако есть в нем загвоздка. Дело в том, что гуситы,
как и все, кому довелось иметь дело со шпионами, уже видели двойных агентов.
Практика показала им, что зачастую это агенты тройные. Поэтому появляющихся новичков
отнюдь не следует допускать к конфиденциальным сведениям, вначале, наоборот,
вешать, предварительно принудив – а как же! – пытками дать показания.
Поэтому своим советом ты готовишь Рейневану печальную участь, Урбан Горн. Ну,
разве что… Разве что дашь ему в Чехии хороший, заслуживающий доверия контакт.
Какой-нибудь тайный пароль… Что-то такое, во что гуситы поверят. Но…
– Договаривай.
– Ничего похожего ты ему не дашь. Ибо не знаешь, не
подписал ли он уже лояльку. И не успел ли уже его университетский дружок-инквизитор
обучить его шпионить на две стороны.
Горн не ответил. Только усмехнулся. Мерзко, одними уголками
губ, не прищурив своих ледовито-холодных глаз.
– Я должен отсюда выбраться, – тихо проговорил
Рейневан, стоя посередке тюрьмы. – Должен отсюда выйти. Иначе я потеряю
Николетту Светловолосую – Катажину Биберштайн. Я должен отсюда убежать. И знаю,
как это сделать.
Шарлей и Горн выслушали план вполне спокойно, переждали, не
прерывали, пока Рейневан кончит. Только тогда Горн рассмеялся, покрутил головой
и отошел. Шарлей был серьезен. Можно сказать – смертельно серьезен.
– То, что у тебя от страха разум помутился, –
сказал он, – я могу понять. И посочувствовать. Но не насмехайся, парень,
над моим интеллектом.
