– На стене, – терпеливо повторил Рейневан, –
остались occultum, остались глифы и сигли Циркулоса. К тому же, о, пожалуйста,
у меня есть его амулет, я смог незаметно забрать его. Циркулос выдал мне
активирующее заклинание, сообщил порядок конъюрации, кое-что об эвокациях
[470]
я знаю и сам, обучался этому… Шанс есть, признаю, мизерный,
но есть. Есть! Я не понимаю твоей сдержанности, Шарлей. Ты сомневаешься в
магии. А Гуон фон Сагар? А Самсон? Ведь Самсон…
– Самсон – обманщик, – обрезал демерит. –
Симпатичный, неглупый, милый спутник. Но обманщик и шарлатан. Как большинство
тех, кто ссылается на чары и колдовство. Впрочем, это не имеет значения,
Рейнмар, я не сомневаюсь в магии. Я повидал достаточно, чтобы не сомневаться.
Так что сомневаюсь я не в магии, а в тебе. Я видел, как ты левитируешь и
отыскиваешь дороги, однако, к примеру, на летающую скамейку тебя посадил,
несомненно, Гуон фон Сагар, сам бы ты не полетел. Но до настоящего заклинателя
тебе, парень, далеко. Ты и сам должен это понимать. Сам понимать, что никуда не
годятся накорябанные здесь кретином иероглифы, пентаграммы и сигли-мигли. И
этот, прости Господи, амулет, обосранное ярмарочное старье. Ты сам должен все
это сознавать. Поэтому не оскорбляй, пожалуйста, ни моего, ни своего
интеллекта.
– У меня нет выхода, – сжал зубы Рейневан. –
Я должен попытаться. Для меня это единственный шанс.
Шарлей пожал плечами и возвел глаза горе.
Occultum Циркулоса выглядел, Рейневан вынужден был это
признать, хуже чем плачевно. Он был до предела грязным, а все магические книги
говорили об идеальных, прямо-таки стерильно чистых священных знаках.
Гоэтический круг на стене был начертан не вполне ровно, а правила Sacra Getica
подчеркивали важность тщательности рисунка. В правильности вписанных в Круг
заклинаний Рейневан тоже не был уверен до конца.
Сам церемониал эвокации приходилось осуществлять не в
полночь, как велели гримуары, а на рассвете, ибо полночная темень делала
невозможной любую акцию в Башне. Не могло быть и речи о требуемых ритуалом черных
свечах – как и о свечах какого-либо иного цвета. По понятным причинам психам в
Башне шутов не давали ни свечей, ни каганков, ни ламп, ни каких-либо
возможностей распалить пожар.
«В принципе, – подумал он горько, принимаясь за
дело, – я следую букве гримуара только в одном: маг, желающий эвоковать
либо энвоковать, должен долгое время воздерживаться от половых контактов. А я
уже полтора месяца сижу здесь, выдерживая полную, хоть и вынужденную
абстиненцию».
Шарлей и Горн, храня молчание, посматривали на него издали.
Тихо вел себя и Фома Альфа, в основном потому, что ему пригрозили мордобитием,
если он каким-то образом вздумает мешать.
Рейневан кончил приводить в порядок occultum, обвел себя
магическим кругом. Откашлялся, раскинул руки и начал певуче, вперившись в глифы
гоэтического Круга:
– Эрмитес! Панкор! Пагор! Анитор!
Горн прыснул в кулак. Шарлей вздохнул.
– Аглон, Вайхеон, Стимуляматон! Эзфарес, Олиарам,
Ирион! Мерсильде! Ты, взгляд коего пронизывает бездны! Те odoro, et te invoco!
[471]
Никакого результата.
– Эситион, Эрион. Онера! Мозм! Сотер! Неломи!
Рейневан облизнул запекшиеся губы. В том месте, в котором
еще покойный Циркулос трижды выскреб надпись: VENI, MERSILDE,
[472]
он положил амулет со змеей, рыбой и вписанным в треугольник солнцем.
– Острата, – принялся он за активирующее
заклинание. – Терпанду! Эомас, – повторял он, кланяясь и модулируя
голос в соответствии с указаниями «Ламегетона», «Малого Ключа Соломона». –
Перикатур! Белеурос!
Шарлей выругался, обращая тем самым его внимание на стену.
Едва веря собственным глазам, Рейневан увидел, как нацарапанные кирпичом
надписи в кругу начинают светиться фосфорическим светом.
– Именем печати Басдатеи! Мерсильде! Ты, взгляд коего
пронизывает бездны! Прибудь! Забаот! Эксверхие! Астрахисс, Асах, Асарка!
Надписи в кругу горели все ярче, призрачным пламенем
осветили стену. Стены Башни начали ощутимо вибрировать. Горн выругался. Фома
Альфа заскулил. Один из дебилов громко зарыдал, принялся кричать. Шарлей
вскочил как пружина, подбежал, коротким ударом кулака в висок повалил его на
подстилку. Успокоил.
– Босмолетик, Джейсмы, Еф. – Рейневан наклонился,
коснулся лбом середины пентаграммы. Потом, выпрямившись, потянулся за отшлифованной,
заостренной на камне сломанной головкой хуфнала.
[473] Крепко
нажав, процарапал на подушечке большого пальца кожу, коснулся им лба. Набрал
воздуха в легкие, понимая, что приближается момент величайшего риска и опасности.
Когда кровь потекла достаточно обильно, нарисовал ею в центре круга знак.
Таинственный, ужасающий знак Скирлин, и крикнул, чувствуя, как фундамент Башни
шутов начинает дрожать:
– Vera, Мерсильде!
Фома Альфа снова заскулил, но умолк, как только Шарлей показал
ему кулак. Башня дрожала все заметнее.
– Тауль! – эвоковал Рейневан громко и хрипло, как
того требовали гримуары. – Варф! Пан!
Гоэтический Круг ярко разгорелся, освещенное им место на
стене понемногу перестало быть просто пятном, начинало приобретать форму и
контуры. Контуры человека. Не совсем человека. У людей не бывает ни таких
огромных голов, ни таких длинных рук. И гигантских рогов, вырастающих изо лба,
выпуклого, как у быка.
Башня тряслась, дебилы выли на разные голоса, им громко
вторил Фома Альфа. Горн вскочил.
– Довольно! – рявкнул он, перекрывая гомон. –
Рейневан! Останови это! Останови, псякрев, эту чертовщину! Мы погибнем из-за
тебя!
– Варф! Глемиах!
Дальнейшие слова увязли у него в глотке. Светящаяся фигура
на стене была уже настолько четкой, что смогла взглянуть на него двумя
огромными змеиными глазами. Видя, что фигура не ограничивается взглядом, но и
протягивает руки, Рейневан взвыл от ужаса. Страх парализовал его.
– Серу… геат! – пробормотал он, понимая, что
плачет. – Аривх…
