– Слышишь, проклятый поп? Убийца? Ты что? Закрываешь
глаза на правду, как библейский змей аспис? о, вепрь еретический, ты наверняка
не знаешь Писания, не читал, единственным оракулом считаешь своего развратного
епископа, свой продажный Рим и папу-антихриста! И свои кощунственные
позолоченные изображения? Так я тебя, свинья, сейчас научу слову Божиему! «Кто
поклоняется зверю и образу его и принимает начертание на чело свое или на руку
свою, тот будет пить вино ярости Божией, приготовленное в гневе Его, и будет
мучим в огне и сере».
[478]
В огне и сере, папист! Эй, ко мне!
Взять его! И утеплить! Так, как мы делали с монахами в Беруне и Прахатицах!
Плебана схватили несколько гуситов. Увидев, что они несут,
он принялся кричать. И тут же получил древком секиры по лицу, утих, повис в
держащих его руках.
Самсон рванулся было, но Шарлей и Горн удержали его. Видя,
что двоих может оказаться мало, Галада поспешил им на помощь.
– Молчи, – прошипел Шарлей. – Бога ради,
молчи. Самсон…
Самсон повернул голову и глянул ему в глаза.
Плебана Мегерлейна обложили четырьмя снопами соломы.
Поразмыслив, добавили еще два, так что голова священника целиком скрылась в
колосьях. Все тщательно и крепко обвязали цепью. И подожгли с нескольких
сторон. Рейневан почувствовал, что ему становится нехорошо. Отвернулся.
Он слышал дикий, нечеловеческий рев, но не видел, как
огненная кукла бежит, описывая круги, по неглубокому снегу сквозь строй
гуситов, отталкивающих ее пиками и алебардами. Как наконец падает и дергается в
дыме и искрах.
Горящая солома не давала достаточного жара, чтобы убить
человека. Но ее хватило, чтобы человек превратился в нечто на человека мало
похожее. В нечто дергающееся в конвульсиях и нечеловечески воющее, хоть уже и
не имеющее губ. В нечто, что необходимо наконец утихомирить милосердными
ударами палиц и топоров.
В толпе радковчан завывали женщины, вопили дети. Там опять
возникло движение, а через минуту к Амброжу притащили и кинули перед ним на
колени еще одного священника, худощавого старика. Этот не был переодет. И
дрожал как лист. Амброж наклонился над ним.
– Еще один? Кто же?
– Отец Штраубе, – услужливо поспешил пояснить
доноситель-крестьянин. – Был тут плебаном ранее. До Мегерлейна…
– Ага. Значит, попик emeritus.
[479]
Ну, дед? Похоже, конец твой земной приходит. Не пора ль подумать о вечности? О
том, чтобы отринуть и отречься от папистских ошибок и грехов? Ведь ты не
спасешься, ежели будешь в них упорствовать. Ты видел, что сделали с твоим
конфратром? Прими Чашу, присягни четырьмя статьями. И будешь свободен. Сегодня
и во веки веков.
– Пане! – с трудом пробормотал старичок, падая на
колени и молитвенно складывая руки. – Пане добрый! Смилуйся! Ну, как же
так? Отречься? Это же моя вера… Ведь… Петр… Прежде чем пропел петух… Я так не
могу… Смилуйся, Боже… Никак не могу!
– Понимаю, – кивнул Амброж. – Не одобряю, но
понимаю. Что ж, Бог смотрит на нас всех. Будем милосердны. Брат Глушичка!
– Слушаюсь!
– Будем милосердны. Без страданий!
Глушичка подошел к одному из гуситов, взял у него цеп. А
Рейневан впервые в жизни увидел в деле этот уже неотделимый от гуситов
инструмент. Глушичка закружил цепом, завертел им и изо всей силы хватанул отца
Штраубе по голове. Под ударом железного била череп треснул, как горшок, брызнула
кровь и мозг.
Рейневан почувствовал, как у него подгибаются колени. Он
видел побледневшее лицо Самсона Медка, видел, как руки Шарлея и Урбана Горна
снова сжимаются на плечах гиганта.
Бразда из Клинштейна не отрывал глаз от тлеющих и дымящих
останков плебана Мегерлейна.
– Мегерлин, – сказал он вдруг, потирая
подбородок. – Мегерлин. Не Мегерлейн.
– Ну и что?
– А попа, который был с епископом Конрадом в рейде на
Трутовско, звали Мегерлин. А этот был Мегерлейн.
– Ну и что?
– А то, что этот попик был невиновен.
– Не страшно, – вдруг глухо проговорил Самсон
Медок. – Ничего особенного. Бог, несомненно, распознает. Оставим это на
его суд.
Амброж резко обернулся, впился в Самсона глазами, смотрел
долго. Потом глянул на Рейневана и Шарлея.
– Блаженны убогие духом, – сказал он. – Порой
устами кретинов глаголет ангел. Но следите за ним. Кто-нибудь в конце концов
может подумать, что этот глупец понимает то, что говорит. А если он будет менее
снисходителен, чем я, то все может скверно кончиться. Как для него, так и для
хлебодавцев.
А вообще-то, – добавил он, – дурачок прав. Бог
рассудит, отделит плевелы от зерна, а виновных от невинных. Впрочем, ни один
папский священник не может быть невиновным. Любой прислужник Вавилона
заслуживает кары. А рука верного христианина…
Его голос крепчал, гремел все мощнее, взвивался над головами
вооруженных людей, взлетал, казалось, над дымом, все еще, несмотря на
потушенные пожары, клубящимся над городком, из которого тянулась длинная череда
беглецов, заплативших выкуп.
– Рука верного христианина не может дрогнуть, когда
карает грешника, ибо мир – это поле, доброе семя – сыны Царства, сорняки же –
сыновья Злого. Потому собирать сорняки и палить их огнем надобно до самого
конца света. Сын Человеческий пошлет ангелов Своих, те соберут в Его Царство
все соблазны и всех несправедливых и кинут их в печь огненную, там будет плач и
скрежет зубов.
Толпа гуситов зарычала и завыла, засверкали воздетые
алебарды, закачались судлицы, вилы и цепы.
– А дым их мученический, – грохотал Амброж, –
указывая на Радков, – дым их мученический будет веками веков вздыматься, и
нет им отдыха ни днем, ни ночью. Почитателям Зверя и образа его!
Он повернулся. Уже немного успокоившись.
– А у вас, – бросил он Рейневану и Шарлею, –
теперь появилась оказия убедить меня в ваших истинных намерениях. Вы видели,
что мы делаем с папскими попами? Ручаюсь, что это пустячок по сравнению с тем,
что случается с епископскими шпионами. К таким у нас нет снисхождения, даже
если они оказываются родными братьями Петра из Белявы. Так как же? Вы
по-прежнему умоляете о помощи, желаете присоединиться ко мне?
