– Восемнадцатого июля восемнадцатого года, –
проговорил Рейневан после минутного молчания. – Вроцлав. Нове Място.
Кровавый понедельник. Каноник Беесс выдал себя паролем, который я сообщил тебе
тогда, у кармелитов. А Буко Кроссиг узнал и разоблачил той ночью в Бодаке. Ты
принимал участие, к тому же активное, во вроцлавском бунте в июле Anno Domini
[480]
1480. А что вас тогда расшевелило, если не смерть Гуса и
Иеронима? За кого вы пошли горой, если не за преследуемых бегардов и
виклифистов? Что защищали, если не свободное право на причастие под обоими
видами? Называя себя iustitia popularis,
[481]
против чего вы
выступали, если не против богатства и распущенности клира? К чему призывали на
улицах, если не к реформе in capite et in membris,
[482]
Шарлей? Как это было?
– Как было, так и было, – ответил после недолгого
молчания демерит. – К тому же семь лет назад. Возможно, тебя это удивит,
но некоторые люди умеют учиться на ошибках и делать выводы.
– В начале нашего знакомства, – сказал
Рейневан, – так давно, что, кажется, миновали века, ты, помнится, угостил
меня такой сентенцией: «Творец создал нас по образу и подобию, но позаботился
об индивидуальных свойствах». Я, Шарлей, не перечеркиваю прошлого и не забываю
о нем. Я возвращусь в Силезию и выровняю счет. Выровняю все счета и расплачусь
со всеми долгами, с соответствующим процентом. Ведь из Градце-Кралове до
Силезии ближе, чем до Буды…
– И тебе понравилось, – прервал Шарлей, –
каким образом выравнивает свои счета градецкий плебан Амброж? Ну, разве я был
не прав, Самсон, сказав, что это неофит.
– Не совсем. – Самсон подошел так, что Рейневан не
заметил его и не услышал. – Не совсем, Шарлей. Тут дело в другом. В Катажине
Биберштайн. Наш Рейневан, кажется, опять влюбился.
Прежде чем забрезжил рассвет, началось прощание.
– Бывай, Рейнмар, – пожал руку Рейневану Урбан
Горн. – Я исчезаю. И без того слишком многие здесь видели меня, а при моей
профессии это дело небезопасное. А я намереваюсь продолжать ею заниматься.
– Вроцлавский епископ уже знает о тебе, –
предупредил Рейневан. – Наверняка знают также черные наездники, орущие Adsuumuus!
– Значит, надо будет затаиться и переждать. Среди
доброжелательных людей. Вначале я поеду в Глогувок. А потом в Польшу.
– В Польше небезопасно. Я говорил, что мы подслушивали
в Дембовце. Епископ Збигнев Олесьницкий…
– Польша, – прервал Горн, – не только
Олесьницкий. Более того – Польша лишь в очень малой степени Олесьницкий, Ласкаж
и Эльгот.
– Польша, дорогой мой, это… Это другие… Европа, парень,
вскоре изменится. И в основном именно из-за Польши. Ну, бывай, парень.
– Мы еще встретимся наверняка. Ты, насколько я тебя
знаю, вернешься в Силезию. И я туда вернусь. У меня еще там есть несколько
недовершенных дел.
– Как знать, может, довершим вместе. Если повезет. Но,
чтобы такое случилось, послушай, пожалуйста, совет, Рейнмар из Белявы: не
вызывай больше демонов. Не надо.
– Не буду.
– Совет второй: если ты всерьез думаешь о нашем будущем
сотрудничестве, то научись как следует работать мечом. Кинжалом. Арбалетом.
– Научусь. Бывай, Горн.
– Бывайте, панич, – подошел Тибальд Раабе. –
И мне пора. Надо работать на общее дело.
– Береги себя.
– Постараюсь.
Хоть Рейневан, по сути дела, был готов стать на сторону
гуситов с оружием в руках, ему это не было дано. Амброж категорически
потребовал, чтобы они с Шарлеем во время штурма Бардо находились при нем и его
штабе. Рейневан и Шарлей, за которыми неотрывно следил эскорт, следовали этому
приказу, в то время как гуситская армия, невзирая на падающий снег,
переправилась через Нису и в образцовом порядке встала перед городом. С северной
стороны в небо уже вздымались дымы – в ходе диверсионной операции конники
Бразды и Храстицкого успели подпалить мельницы и пригородные домишки.
Бардо был готов к обороне, на стенах кишмя кишели
вооруженные, развевались штандарты, не умолкал крик. Громко били колокола обеих
церквей – чешского костела и немецкой кирхи.
А перед стенами в черных кругах пепелищ стояли девять
закопченных столбов. Ветер нес кислый смрад горелого.
– Гуситы, – пояснил один из сельских доносителей,
несколько дюжин которых уже сопровождали армию Амброжа. – Гуситы,
схваченные чехи, бегарды и один еврей. Для устрашения. Как только они,
благородный господин, выведали, что вы идете, то всех выволокли из ямы и
спалили. Еретикам, значит… простите… вам на устрашение и презрение.
Амброж кивнул головой. Но не сказал ни слова. Лицо у него
окаменело.
Гуситы быстро и четко заняли позиции. Пехота установила и
подперла павонжи загородей. Приготовилась также и артиллерия. Со стен сыпались
крики и ругань, время от времени грохотали выстрелы, порой летели болты.
Каркали и носились по небу всполошившиеся вороны, юркали
растерявшиеся галки.
Амброж поднялся на телегу.
– Праведные христиане! – закричал он. –
Правоверные чехи!
Армия умолкла. Амброж переждал, пока не наступит полная
тишина.
– Я узрел, – рявкнул он, указывая на обуглившиеся
столбы и пепелища костров, – под алтарем души убиенных за Слово Божие и за
свидетельства, кои имели. И голосом громким так они воскликнули: доколе ж,
владыка святой и праведный, не будешь ты судить и наказывать за кровь нашу тех,
что обретаются на Земле? Узрел я ангела, стоящего в солнечных лучах! И призвал
он голосом громовым всех птиц, летящих серединою неба: пойдите, соберитесь на
великий пир Божий, дабы съесть трупы королей, трупы вождей и трупы владык,
трупы лошадей и тех, кто на них восседал! И увидел я Чудище!
Со стен донесся гул, полетели ругательства и проклятия.
Амброж поднял руку.
– Вот птицы Божии над нами, указующие дорогу! А вон
там, перед вами, – Чудище! Вот – Вавилон, насытившийся кровью мучеников!
Вот пресловутое гнездовище греха и зла, укрытие слуг антихриста!
– На них! – взывал кто-то из толпы воинов. –
Смеееерть!
– Ибо вот наступает, – рычал Амброж, – день
палящий, аки печь, а все гордецы и кривдонесущие станут соломой, и спалит их
наступающий день так, что не оставит ни корня, ни ветви!
