– В райском саду, – покосился на нее
Гранчишек, – змей не на Адама, а на Еву ополчился и наверняка знал, что
делает. Доминиканцы тоже наверняка знают, что говорят. Но я имел в виду не то,
чтобы женщин осуждать, а только что многие из теперешних ересей странным
образом именно на вожделении и блуде замешены, в соответствии с какой-то,
похоже, обезьяньей развращенностью. Дескать, ежели Церковь запрещает, так вот
же – будем поступать ей наперекор. Церковь наказывает быть скромным? А ну,
выставим голый зад! Призывает к сдержанности и благопристойности? Так нет же,
будем совокупляться, словно кошки в марте. Пикарды и адамиты в Чехии совсем
нагими расхаживают, а трахаются – прости меня, Господи! – погрязши в
грехе, все со всеми, словно собаки, не люди. Так же делали апостольские братья,
то есть секта сегарелли. Кёльнские condormientes, то есть «спящие вместе»,
телесно общаются, невзирая на пол и родство.
Патернианцы, именуемые так по имени их порочного апостола
Патерна из Пафлагонии,
[103]
святости супружества не признают и
предаются коллективному распутству, особливо такому, кое делает невозможным
зачатие.
– Любопытно, – задумчиво проговорил Урбан Горн.
Рейневан покраснел, а Дорота фыркнула, показывая тем самым,
что дело это ей не совсем чуждо.
Телега подпрыгнула на выбоине так, что рабби Хирам
проснулся, а готовящийся к очередной проповеди Гранчишек чуть не откусил язык.
Дорота Фабер чмокнула на мерина, хлестнула вожжами. Пресвитер поудобнее
устроился на козлах.
– Были и есть также иные, – затянул он
снова, – которые тем же грешат, что и бичовники. Преувеличенной, значит,
набожностью, от которой только шаг до извращений и ереси. Как хотя бы подобные
бичовникам дисциплинаты, баттуты или циркумпелионе, как бианчи, то есть
«белые», как гумилаты, как так называемые лионские братья, как иоахимиты. Знаем
мы такое и, как говорится, на собственном дворе. Я имею в виду свидницких и
ниских бегардов.
Рейневан, у которого в отношении бегардов и бегинок было
собственное мнение, кивнул головой. Урбан Горн не кивнул.
– Бегарды – спокойно сказал он, – которых именуют fratres
de voluntaria paupertate, то есть нищими по собственной воле, могли быть
образцом для многих священников и монахов. Были у них и крупные заслуги перед
обществом. Достаточно сказать, что именно бегинки в своих больницах и приютах
остановили заразу в шестидесятом году, не дали распространиться эпидемии. А это
тысячи людей, спасенных от смерти. Ничего не скажешь, бегинкам за это отплатили
сполна. Обвинили в еретичестве.
– Конечно, – согласился священник, – было
среди них много людей набожных и самоотверженных. Но были и отступники, и
грешники. Многие бегинарии, да и хваленые приюты оказались рассадниками греха,
святотатства, ереси и полной распущенности. Много также было зла и от
странствующих бегардов.
– Думайте как угодно.
– Я?! – ахнул Гранчишек. – Я – простой плебан
из Олавы, что мне думать-то? Бегардов осудил Вьеннский собор и папа Клемент без
малого за сто лет до моего рождения. Меня и на свете-то не было, когда в тысяча
триста тридцать втором году Инквизиция вскрыла среди бегинок и бегардов такие
ужасающие дела, как раскапывание могил и осквернение трупов. Меня не было на
свете и в семьдесят втором году, когда во исполнение новых папских эдиктов
возобновили Инквизицию в Свиднице. Следствие доказало еретичность бегинок и их
связи с ренегатским братством и сестринством Свободного Духа, с пикардской и
турлупинской мерзостью, в результате чего вдова княжна Агнешка прикрыла
свидницкие бегинажи, а бегардов и бегинок…
– Бегардов и бегинок, – докончил Урбан
Горн, – преследовали и ловили по всей Силезии. Но и здесь ты тоже,
вероятно, умоешь руки, олавский плебан, ибо все случилось до твоего рождения.
Но ведь и до моего тоже, однако это не мешает мне знать, как все было в
действительности. Что большую часть схваченных бегардов и бегинок замучили в
застенках. А тех, которые выжили, сожгли. При этом большая группа, как обычно
бывает, спасла свою шкуру, выдав других, отправив на пытки и смерть товарищей,
друзей, даже близких родственников. Часть предателей потом натянула
доминиканские рясы и проявила себя истинно неофитским усердием в борьбе с
еретичеством.
– Вы считаете, – резко взглянул на него
плебан, – что это скверно?
– Доносить?
– Я боролся с ересью. Считаете, что это скверно?
Горн резко повернулся в седле, и выражение лица у него
изменилось.
– Не пытайтесь, – прошипел он, – проделывать
со мной такие фокусы, патер. Не будь, курва, этаким Бернардом Ги. Какая тебе
польза, если ты поймаешь меня на каверзном вопросе? Оглянись. Мы не у
доминиканцев, а в бжезьмерских лесах. Если я почувствую опасность, то просто
дам тебе по тонзуре и выкину в яму от вырванного с корнем дерева. А в Стшелине
скажу, что по пути ты умер от неожиданно закипевшей крови, прилива флюидов и
скверного настроения.
Священник побледнел.
– К нашему общему счастью, – спокойно докончил
Горн, – до этого дело не дойдет, ибо я не бегард, не еретик, не сектант из
Братства Свободного Духа. А инквизиторские фортели ты брось, олавский плебан.
Договорились? А?
Филипп Гранчишек не ответил, а просто несколько раз кивнул
головой.
Когда остановились, чтобы расправить кости, Рейневан не
выдержал. Отойдя в сторонку, спросил Урбана Горна о причине столь резкой
реакции. Горн сначала разговаривать не хотел, ограничился парочкой ругательств
и ворчанием в адрес чертовых доморощенных инквизиторов. Однако, видя, что
Рейневану этого мало, присел на поваленный ствол, подозвал собаку.
