– Все их ереси, Ланселот, – начал он тихо, –
меня интересуют не больше прошлогоднего снега. Только дурак, а я себя таковым
не считаю, не заметил бы, что это signum temporis
[104] и что
пора перейти к выводам. Может быть, есть смысл что-то изменить? Реформировать?
Я стараюсь понять. И понять могу, что их разбирает злоба, когда они слышат, что
Бога нет, что от Декалога можно и нужно отмахнуться, а почитать следует
Люцифера. Я их понимаю, когда в ответ на такие dictum
[105] они
начинают вопить об ереси. Но что оказывается? Что их бесит больше всего? Не
отступничество и безбожие, не отрицание ритуалов, не ревизия или отвержение
догм, не демонолатрия.
[106]
Самую большую ярость у них
вызывают призывы к евангельской бедности. К смирению. К самоотверженности. К
служению Богу и людям. Они начинают беситься, когда от них требуют отказаться
от власти и денег. Потому с такой яростью они накинулись на bianchi, на
гумилатов, на братство Герарда Гроота, на бегинок и бегардов, на Гуса. Псякрев,
я считаю просто чудом, что они не сожгли Поверелло, Бедняка Франциска! Но
боюсь, где-то ежедневно полыхает костер, а на нем умирает какой-нибудь никому
не известный и забытый Поверелло.
Рейневан покивал головой.
– Поэтому, – докончил Горн, – это меня так
нервирует.
Рейневан кивнул снова. Урбан Горн внимательно смотрел на
него.
– Разболтался я не в меру. А такая болтовня может быть
опасной. Уж не один сам себе, как говорят, горло собственным слишком длинным
языком перерезал… Но я тебе доверяю, Ланселот. Ты даже не знаешь почему.
– Знаю, – вымученно улыбнулся Рейневан. –
Если ты заподозришь, что я донесу, то дашь мне по лбу, а в Стшелине скажешь,
что я отдал концы из-за неожиданного прилива флюидов и скверного настроения.
Урбан Горн усмехнулся. Очень по-волчьи.
– Горн?
– Слушаю тебя, Ланселот.
– Легко заметить, что ты человек бывалый и опытный. А не
знаешь ли случаем, у кого из властьимущих владение расположено поблизости от
Бжега?
– Откуда бы, – Урбан Горн прищурился, – такое
любопытство? Такая небезопасная в теперешние времена любознательность?
– От того, что и всегда. От желания познавать мир.
– Действительно! Откуда бы еще-то. – Горн
приподнял в улыбке уголки губ, но из его глаз отнюдь не исчез блеск
подозрительности. – Ну что ж, удовлетворю твою любознательность в меру
своих скромных возможностей. В районе Бжега, говоришь? Конрадсвальдау принадлежит
Хаугвицам. В Янковицах сидят Бишофсгеймы. Гермсдорф – владение Галлей… В Шёнау
же, насколько мне известно, сидит подчаший Бертольд де Апольда…
– У кого из них есть дочь? Молодая, светловолосая…
– Ну, так-то уж далеко, – обрезал Горн, – я
не забирался. Да и тебе не советую, Ланселот. Простое любопытство господа
рыцари еще могут снести, но они очень не любят, когда кто-то слишком уж
интересуется их дочками. И женами…
– Понимаю.
– Это хорошо.
Глава 7
в которой Рейневан и его спутники въезжают в Стшелин в канун
Успения Девы Марии и, как оказалось, точно на аутодафе. Потом те, кому должно,
выслушивают наставления каноника вроцлавского кафедрального собора. Одни с
большим, другие с меньшим желанием
За деревней Хёркрихт, поблизости от Вёнзова, пустынный до
того тракт немного оживился. Кроме крестьянских возов и купеческих фур, стали
попадаться конные и вооруженные люди, так что Рейневан почел за благо прикрыть
голову капюшоном. За Хёкрихтом бежавшая по живописному березняку дорога снова
опустела, и Рейневан облегченно вздохнул. Однако малость преждевременно.
Вельзевул в очередной раз показал великий собачий ум. До сих
пор он не ворчал даже на проходящих мимо солдат, сейчас же, безошибочно чуя их
намерения, он коротким резким лаем предупредил о вооруженных наездниках,
неожиданно выехавших из березняка по обеим сторонам дороги. Потом зловеще
заворчал, когда, увидев его, один из слуг, сопровождавших рыцарей, стянул со
спины арбалет.
– Эй, вы! Стоять! – крикнул рыцарь молодой и
веснушчатый, как перепелиное яйцо. – Стоять, говорю! На месте!
Ехавший рядом с рыцарем конный слуга всунул ступню в
стремечко арбалета, ловко натянул его и уложил на ложе болт. Урбан Горн не
спеша выехал немного вперед.
– Не вздумай стрелять в собаку, Нойдек. Сначала
взгляни, рассмотри как следует. И сообрази, что ты когда-то уже ее видел.
– О раны Господни! – Веснушчатый заслонил глаза
рукой, чтобы защититься от слепящего мерцания раскачиваемых ветром листьев
берез. – Горн? Ты ли это в самом деле?
– Никто иной. Прикажи слуге убрать арбалет.
– Ясно, ясно. Но пса придержи. Кроме того, мы тут не
случайно, а кое-кого ищем. Так что я должен спросить тебя, Горн, кто это с
тобой? Кто едет?
– Для начала, – холодно сказал Урбан Горн, –
уточним вот что: за кем ваши милости охотятся? Потому что если за теми, кто, к
примеру, ворует скот, так мы отпадаем. По многим причинам. Primo, при нас нет
скота. Secundo…
– Ладно, ладно, – веснушчатый уже успел
рассмотреть священника и раввина, презрительно махнул рукой, – скажи
только: ты их всех знаешь?
– Знаю. Ты удовлетворен?
– Удовлетворен.
– Просим прощения, преподобный, – второй рыцарь, в
саладе,
[107]
при полном вооружении, слегка поклонился плебану
Гранчишеку, – но мы беспокоим вас не ради развлечения. Совершено
преступление, и мы идем по следам убийцы. По приказу господина Райденбурга,
стшелинского старосты. Вот он – господин Кунад фон Нойдек. А я – Евстахий фон
Рохов.
– Что за преступление? – спросил плебан. – О
Господи! Убили кого?
– Убили. Недалеко отсюда. Благородного Альбрехта Барта,
хозяина из Карчина.
Некоторое время стояла тишина, которую нарушил голос Урбана
Горна. Голос изменившийся.
– Как? Как это случилось?
