– Твоя проблема, отец Филипп, – скрипуче начал
он, – в отсутствии уважения и доверия к начальству. Индивидуализм и
собственное мнение – качества, разумеется, весьма ценные, порой даже
заслуживающие большего признания и похвалы, нежели тупое баранье послушание. Но
есть такие вопросы, в отношении которых руководство обладает абсолютной и
безошибочной правотой. Как, к примеру, наш папа Мартин V в споре с
концилиаристами,
[125]
разными там Герсонами и полячишками:
Владковицами, Вышами и Ласкарами, которые вздумали обсуждать решение Святого
Отца. И интерпретировать на свой манер. А это не так! Не так! Roma locuta,
causa finita.
[126]
Потому-то, дорогой отец Филипп, если
церковное руководство говорит тебе, что ты должен проповедовать, то ты обязан
проявить послушание. Ибо здесь совершенно явственно имеется в виду высшая цель.
Не твоего уровня, естественно. И не твоего прихода. Ты, вижу, хочешь что-то
сказать. Так говори.
– Три четверти моих прихожан, – пробормотал плебан
Гранчишек, – люди не очень смышленые, я бы сказал, pro maiore parte
illiterati et idiote.
[127]
Но остается еще одна четверть. Те,
которым я никак не могу вещать то, что требует курия. Конечно, я говорю, что
гуситы – еретики, убийцы и вырожденцы, а Жижка и Коранда – воплощения дьявола,
преступники, вероотступники и развратники, что ждет их вечное проклятие и
адские муки. Но я не могу говорить, что они поедают младенцев. И что жены у них
общие…
– Ты не понял? – резко прервал его каноник. –
Ты не понял моих слов, плебан? Roma locuta! А для тебя Рим – это Вроцлав. Ты
должен говорить то, что тебе велено, проповедник. Говорить об общих женах, о
поедаемых новорожденных, о живьем сваренных монахинях, о содомии, о том, что у
католических священников вырывают языки. Если тебе прикажут, ты будешь говорить
пастве, что от комунии из гуситской чаши у причащаемых растут волосы во рту и
собачьи хвосты из задниц. Я вовсе не шучу, ибо я видел соответствующие письма в
епископской канцелярии. Впрочем, – добавил он, с легким сожалением глядя
на съежившегося Гранчишека, – откуда тебе знать, что хвосты у них не
растут? Ты что, бывал в Праге? В Таборе? В Карловом Градце? Принимал комунию sub
utraque specie?
– Нет! – чуть не подавился воздухом плебан. –
Ни в коем разе!
– Вот и очень даже хорошо. Causa finita.
[128]
Аудиенция тоже. Во Вроцлаве скажу, что тебе достаточно было указать, и больше с
тобой хлопот уже не будет. А теперь, чтобы ты не думал, будто приезжал
напрасно, исповедуйся моему исповеднику. И покайся, как он тебе укажет. Отец
Фелициан!
– Слушаю, ваше преосвященство?
– Пусть полежит крестом перед главным алтарем у Святого
Готарда всю ночь, от комплеты до примы.
[129] Остальное на твое
усмотрение.
– Да хранит его Господь.
– Аминь. Пребывай в здравии, плебан.
Отто Беесс вздохнул, протянул клирику пустой кубок. Тот тут
же налил ему кларета.
– Сегодня больше никаких просителей. Ну-с, Рейнмар?
– Святой отец… Прежде чем… У меня есть просьба.
– Слушаю.
– Сопровождал меня в пути и прибыл со мной раввин из
Бжега…
Отто Беесс жестом отдал распоряжение. Через минуту клирик
ввел Хирама бен Элиезера. Еврей глубоко поклонился, заметая пол лисьей шапкой.
Каноник внимательно глядел на него.
– Так чего, – заскрипел он, – ждет от меня
посланник бжегского каганата? С каким делом прибывает?
– Уважаемый господин спрашивает, с каким делом? –
поднял кустистые брови рабби Хирам. – Господь Авраама и Иакова! А по
какому делу, я вас спрашиваю, может приезжать еврей к уважаемому господину
канонику? О чем может, я спрашиваю вас, идти речь? Ну так я скажу – о правде.
Евангельской правде.
– Евангельской правде?
– Именно так.
– Говори, рабби Хирам. Не заставляй меня ждать.
– Если уважаемый каноник приказывает, так я сразу же
говорю, почему бы мне не говорить? Я говорю так: ходят разные всякие их милости
по Бжегу, по Олаве, по Гродкову, да и по селам окружным и призывают бить
гнусных убийц Иисуса Христа, грабить их дома и позорить жен и дочерей. При этом
эти требователи ссылаются на уважаемых господ прелатов, мол, дескать, такое
избиение, грабеж и изнасилование творятся по божеской и епископской воле.
– Продолжай, друг Хирам. Ты же видишь, я терпелив.
– Что ж, с вашего позволения, тут много говорить-то? Я,
рабби Хирам бен Элиезер из бжеговского каганата, прошу многоуважаемого
господина священника, чтобы он берег евангельские истины. Если уж так надобно
бить и грабить убийц Иисуса Христа, то, пожалуйста, бейте! Но, о праотец
Моисей, бейте же ж тех, кого надо. Настоящих. Тех, кои распяли. То есть римлян!
Отто Беесс молчал долго, рассматривая раввина из-под
полуприкрытых век.
– Даааа, – проговорил он наконец. – А знаешь
ты, друг Хирам, что за такой бред тебя могут посадить? Я, конечно, говорю о
светских властях. Церковь милостива, но brachium saeculare могут быть строгими,
ежели речь заходит о глумлении. Нет, нет, помолчи, друг Хирам. Говорить буду я.
Еврей поклонился. Каноник не пошевелился на стуле, даже не
дрогнул.
– Святой отец Мартин, пятый с таким именем, следуя
заветам своих просвещенных предшественников, изволил сказать, что евреи,
вопреки видимости, также сотворены по подобию Божиему и часть их, хоть и
невеликая, дождется избавления. Посему их преследование, унижение, наказание,
притеснение и всякое прочее угнетение, в том числе насильное крещение есть
несправедливость.
Ты, я думаю, не сомневаешься, друг Хирам, что воля папы –
приказ для каждого духовного лица. Или сомневаешься?
– Как я могу сомневаться, спрашиваю я вас? Ведь уже,
почитай, десятый к ряду господин папа говорит об этом… Стало быть, это должно
быть правдой, вне всякого сомнения…
