Но вот кого Рейневан не видел, так это именно Петерлина. Его
брата очень часто видывали в Повоёвицах, так как он привык объезжать весь
район. На коне, чтобы выделяться. В конце концов, Петер фон Беляу был рыцарем.
Что еще удивительнее, нигде не было видно тощей и высокой
фигуры Никодемуса Фербрюггена, фламандца из Гента, большого мастера по валянию
и крашению.
Своевременно вспомнив предупреждение каноника, Рейневан
въехал в застройки скрытно, прячась за возами постоянно прибывающих клиентов.
Надвинул на нос шапку, сгорбился в седле. Не обращая на себя чьего-либо
внимания, подъехал к дому Петерлина.
Обычно шумный и полный народу дом казался совершенно пустым.
Никто не ответил на его окрик, не заинтересовался ударом дверей, в длинных
сенях не было ни живой души. Он вошел в комнату.
На полу перед камином сидел мэтр Никодемус Фербрюгген,
седовласый, подстриженный как мужик, но одетый как господин. В камине гудел
огонь. Фламандец не переставая рвал и бросал в огонь листы бумаги. Он уже
заканчивал. На коленях оставалось всего несколько листов, а в огне чернела и
извивалась целая кипа.
– Господин Фербрюгген!
– Jezus Christus, – фламандец поднял голову,
бросил в огонь следующий лист, – Jezus Christus, господин Рейнмар… Какое
несчастье, молодой господин… Ужасное несчастье!
– Что за несчастье, господин мастер? Где мой брат? Что
вы тут сжигаете?
– Minheer
[137]
Петер велели. Сказали,
что ежели что-нибудь случится, вынуть из сундука, сжечь, да поскорее. Так
сказали: «Ежели что, Никодемус, не дай Бог, случится, сожги быстрее. А
сукновальня должна работать». Так сказали minheer Петер… En het woord is vlees
geworden.
[138]
– Господин Фербрюгген… – Рейневан ощутил, как от
страшного предчувствия у него поднимаются волосы на голове. – Господин
Фербрюгген, говорите же. Что за документы? И какое слово станет плотью?
Фламандец втянул голову в плечи, кинул в огонь последний
лист, Рейневан подскочил, обжигая руку, выхватил его из огня, погасил.
Частично.
– Говорите же!
– Убили, – глухо проговорил Никодемус Фербрюгген.
Рейневан увидел слезу, бегущую по покрытой седой щетиной щеке. – Умер
добрый minheer Петер. Убили его. Забили. Молодой господин Рейнмар… такое
несчастье, Jezus Christus, такое несчастье…
Хлопнула дверь. Фламандец обернулся и понял, что его
последние слова уже никто не слышал.
Лицо Петерлина было белым. И пористым. Как сыр. В уголке
рта, несмотря на то что его обмывали, остались следы запекшейся крови.
Старший фон Беляу лежал на поставленном посреди светлицы
настиле, окруженный двенадцатью горящими свечами. На глаза ему положили два
золотых венгерских дуката, под голову подстелили лапник, запах которого,
смешиваясь с ароматом тающего воска, наполнял помещение тошнотворным,
неприятным, могильным запахом смерти.
Настил был накрыт красным сукном. «Покрашенным алькермесом в
его собственной красильне», – не к месту подумал Рейневан, чувствуя, как
слезы набегают на глаза.
– Как… – выдавил он из стиснутого спазмой
горла, – как это… могло… случиться?
Гризельда из Деров, жена Петерлина, подняла на него глаза.
Лицо у нее было красное и опухшее от плача. К юбке прижались двое всхлипывающих
детей, Томашек и Сибилла. Ее взгляд был неприязненным, даже злым. Не очень
дружелюбно выглядели тесть и зять Петерлина, старший Вальпот Дер и его
неуклюжий сын Кристиан.
Никто, ни Гризельда, ни Деры, не соизволили ответить на
вопрос Рейневана. Но он и не думал сдаваться.
– Что случилось? Кто-нибудь мне наконец ответит?
– Убили его какие-то, – проворчал сосед Петерлина
Гунтер фон Бишофсгейм.
– Бог, – добавил священник из Вонвольницы. Имени
его Рейневан не помнил. – Бог их за это покарает.
– Мечом ткнули, – хрипло сказал Матиас Вирт,
ближний арендатор. – Лошадь без седока прибежала. В самый полдень…
– В самый полдень, – повторил, складывая руки,
вонвольницкий плебан. – Ab incursu et daemone libera nos, domine.
[139]
– Лошадь прибежала, – повторил Вирт, сбитый
немного с толку молитвенным отступлением, – с окровавленным седлом и
чепраком. Тогда я начал искать и нашел. В лесу, сразу за Бальбиновом… У самой
дороги. Видать, из Повоёвиц господин Петер ехал. Земля там сильно изрыта была
копытами, похоже, скопом напали…
– Кто?
– Не ведомо, – пожал плечами Матиас Вирт. –
Не иначе, разбойники…
– Разбойники? Разбойники не забрали лошадь? Быть того
не может.
– Да кто там знает, что может, а что нет, – пожал
плечами фон Бишофсгейм. – Наши с господином Дером кнехты гоняют по лесам.
Может, кого и уловят. Да и старосте мы знать дали. Прибудут старостовы люди,
проведут следствие, поспрашивают cui bono,
[140] у кого,
значит, были причины для убийства. И кто выгадал на этом.
– Может, какой-нибудь процентщик, – злобно сказал
Вальпот фон Дер, – обозлившийся за неуплату процентов? Может, какой
«дружок» красильщик решил отделаться от конкурента? Может, какой-нибудь клиент,
обсчитанный на ломаный грош? Так оно и бывает, этим и кончается, когда о
происхождении забывают и с хамами породняются. В купечика играют. Кто с кем
связывается, тот таким и становится. Тьфу! Отдал тебя за рыцаря, дочка, а
теперь-то ты вдова…
Он вдруг замолчал, и Рейневан понял, что виной тому был его
взгляд. В нем боролись отчаяние и бешенство, то одно брало верх, то другое. Он
сдерживался из последних сил, но руки у него дрожали. Голос тоже.
– А не видели ли часом поблизости, – выдавил
он, – четырех конных? Вооруженных? Один высокий, усатый, в разукрашенной
куртке. Один небольшой, с коростами на морде…
– Были такие, – неожиданно проговорил
плебан. – Вчера, в Вонвольнице, подле церкви. Как раз на Ангела Господня
звонили… о, свирепыми выглядели они рубаками. Четверо. Воистину наездники
Апокалипсиса…
