– Выбирать мне достается не впервой. Ты грешишь
высокомерием, полагая, будто я испугаюсь. Еще сегодня утром я не знал о твоем
существовании, уже сегодня вечером, если понадобится, я о нем забуду. Повторяю
последний раз: либо исповедь как проявление доверия, либо прощай. Поспеши с
выбором, до сексты осталось немного времени. А здесь строго следуют литургии
часов.
Рейневан стиснул кулаки, борясь с непреодолимым желанием
развернуться и уйти, выйти на солнце, свежий воздух, зелень и пространство. В
конце концов здравый смысл победил. Он переломил себя.
– Я даже не знаю, – выдавил он, опускаясь на
колени на отполированную многочисленными исповедывавшимися доску, –
священник ли ты.
– Это не имеет значения. – В голосе человека из
исповедальни прозвучало что-то вроде насмешки. – Мне нужна только твоя
исповедь. Отпущения грехов не жди.
– Я даже не знаю, как тебя зовут.
– У меня много имен, – тихо, но отчетливо
донеслось из-за решетки. – Мир знает меня под разными именами. Поскольку у
меня есть шансы вновь вернуться в мир… придется что-то выбирать… Вилибальд из
Гирсау? А может… Бенигнус из Аикса? Павел из Тыньца? Корнелиус ван Хеемскерк? А
может… может… мэтр Шарлей? Как тебе это нравится, парень: мэтр Шарлей? Ну
ладно, не кривись. Просто Шарлей. Без «мэтр». Согласен?
– Согласен. Приступим к делу, Шарлей.
Едва массивные, воистину не уступающие крепостным ворота
стшегромского монастыря кармелитов с грохотом задвинулись за ними, едва они
удалились от высиживающих у ворот нищих и вымаливавших подаяние попрошаек, едва
вошли в тень придорожных тополей, как Шарлей до глубины души потряс Рейневана.
Недавний демерит и узник, только что таинственный, угрюмый и
гордо молчаливый, теперь вдруг разразился гомерическим хохотом, подпрыгнул не
хуже козла, кинулся навзничь в сорняки и несколько секунд катался в траве,
словно жеребенок, рыча и смеясь попеременно. Наконец на глазах остолбеневшего
Рейневана его недавний исповедник перекувыркнулся, вскочил, проделал в сторону
ворот очень оскорбительный жест, согнув руку в локте. Жест сопровождался
длинным перечнем крайне непристойных проклятий и ругательств. Некоторые
касались персонально приора, некоторые – стшегомского монастыря, некоторые –
ордена кармелитов в целом, некоторые имели общий характер.
– Не думал я, – Рейневан успокоил лошадь,
напуганную спектаклем, – что там было так тяжко.
– Не судите и не судимы будете. – Шарлей отряхнул
одежду. – Это во-первых. Во-вторых, будь добр, воздержись от комментариев
хотя бы временно. В-третьих, поспешим в город.
– В город? А зачем? Я думал…
– Не думай.
Рейневан пожал плечами, направил лошадь по дороге. Он делал
вид, будто отворачивается, но при этом не мог удержаться, чтобы уголком глаза
не наблюдать за шагающим рядом с лошадью мужчиной.
Шарлей был не очень высок, даже немного уступал ростом
Рейневану, но это не бросалось в глаза, поскольку недавний демерит был плечист,
крепко сбит и наверняка силен, о чем свидетельствовали жилистые и играющие
мускулами предплечья, выглядывающие из коротковатых рукавов. Шарлей не
соглашался покинуть монастырь в рясе, а одежда, которой его снабдили взамен,
была немного странноватой.
Довольно грубые, чтобы не сказать топорные черты лица
демерита не мешали ему быть живым, непрерывно изменяющимся, играющим широкой
гаммой разнообразных выражений. Горбатый и мужественно крупный нос нес следы
давнего удара, нижняя часть подбородка скрывалась в старом, но все еще видном
шраме. Глаза Шарлея, зеленые, как бутылочное стекло, были очень странными.
Глядя в них, так и хотелось проверить, на месте ли кошелек и кольцо на пальце.
Беспокойная мысль устремлялась к оставшейся дома жене и дочерям, а вера в
девичью добродетель обнажала всю полноту своей наивности. Неожиданно
утрачивалась какая-либо надежда на возврат данных в долг денег, переставали
удивлять пять тузов в колоде для пикета, подлинная печать на документе начинала
казаться чертовски неподлинной, а у коня, доставшегося за большие деньги,
начинались странные хрипы в легких. Именно такое чудилось, если смотреть в
бутылочно-зеленые глаза Шарлея. И на его лицо, в котором решительно больше было
от Гермеса, чем от Аполлона.
Они миновали широкую полосу пригородных огородов, потом
часовенку госпициума
[159]
Святого Миколая. Рейневан знал, что
госпициум содержат иоанниты, знал также, что в Стшегоме у ордена размещается
командория. Он тут же вспомнил князя Кантнера и приказ направиться в Малую
Олесьницу. И начал беспокоиться. Приказ мог быть связан с иоаннитами, а значит,
дорога, по которой он ехал, не была тропой преследуемого волка, сомнительно,
чтобы каноник Отто Беесс одобрил такой выбор. И здесь Шарлей впервые проявил
свою проницательность. Либо столь же редкое умение читать чужие мысли.
– Нет причин беспокоиться, – сказал он легко и
весело. – В Стшегоме свыше двух тысяч жителей, мы затеряемся среди них,
как снежинка в пурге. Кроме того, ты под моей защитой. Как ни говори – я обязался.
– Все время, – ответил Рейневан после долгого
молчания, понадобившегося ему, чтобы остыть, – все время я пытаюсь понять,
какое значение для тебя имеет такое обязательство.
Шарлей широко улыбнулся, показав белые зубы шагающим
навстречу сборщицам льна, пригожим девицам в сильно потрепанных одежках, едва
прикрывающих обилие потных и запыленных прелестей. Девиц было несколько, а
Шарлей лыбился всем по очереди, так что Рейневан потерял надежду услышать
ответ.
– Вопрос, – застал его врасплох демерит, отрывая
взгляд от подрагивающей под мокрой от пота длинной рубашкой круглой попочки
последней из прелестниц, – носит философский характер. А на таковые я не
привык отвечать в трезвом состоянии. Но обещаю, ты получишь ответ еще до захода
солнца.
– Не знаю, дождусь ли. Не сгорю ли раньше от
любопытства.
Шарлей не ответил, зато ускорил шаг так, что Рейневану
пришлось заставить лошадь пойти легкой рысью. В результате они вскоре оказались
у Свидницких ворот. А дальше, за группой отдыхающих в тени умазюканных паломников
и покрытых язвами нищих, уже был Стшегом с его узкими, грязными, вонючими и
полными народу улицами.
Куда бы и к какой бы цели их ни вела дорога, Шарлей ее знал,
так как шел уверенно и без всяких колебаний. Они прошли по улочке, в которой
тарахтело столько ткацких станков, что она, несомненно, называлась Ткацкой либо
Суконнической. Вскоре вышли на небольшую площадь, над которой вздымалась
церковная колокольня. Через площадь – это можно было видеть и обонять – недавно
прогоняли скот.
