– И верно, – продолжал балаболить Шарлей, с
серьезной миной шагая рядом с лошадью, – никогда не надо безразлично и
бездушно проходить мимо человеческого горя. Никогда не следует поворачиваться к
бедняку спиной. В основном потому, что бедняк может неожиданно заехать клюкой
по затылку. Ты меня слушаешь, Рейнмар?
– Нет. Гляжу на птиц.
– Какие птицы? О, псякрев! В лес! Скорее в лес! Живо!
Шарлей с размаху хлестнул лошадь по крупу, а сам кинулся в
лес с такой скоростью, что рванувшаяся в галоп лошадь смогла его догнать только
за линией деревьев. В лесу Рейневан соскочил с седла, затянул лошадь в чащу,
потом присоединился к демериту, наблюдающему за дорогой из-за деревьев.
Некоторое время все было спокойно, птицы замолкли, стало так тихо, что Рейневан
уже готов был посмеяться над Шарлеем и его излишними опасениями. Но не успел.
На распутье влетели четыре всадника, под ломот копыт и храп
лошадей окружили деда.
– Это не стшегомские, – буркнул Шарлей. – А
значит, это… Рейнмар?
– Да, – глухо подтвердил тот. – Это они.
Кирьелейсон, наклонившись в седле, громко спрашивал о чем-то
деда. Сторк из Горговиц напирал на него конем. Дед крутил головой, молитвенно
сводил руки, несомненно, желая, чтобы конникам помогала святая Петронелла.
– Кунц Аулок, – узнал, удивив Рейневана,
Шарлей, – он же Кирьелейсон, разбойник, а ведь надо же – рыцарь из
известного рода. Сторк из Горговиц и Сыбек из Кобылейглавы, редкостные
мерзавцы. А вон тот, в куньей шапке, – Вальтер де Барби. Преданный
епископом анафеме за нападение на фольварк в Очицах, собственность рацибужских
доминиканок. Ты не говорил, Рейнмар, что по твоим следам идут аж такие знаменитости.
Дед упал на колени, по-прежнему, сложив руки, умолял, кричал
и колотил себя в грудь. Кирьелейсон свесился с седла и хлестнул его по спине
плеткой, вслед за ним воспользовались плетками Сторк и остальные, причем
возникла толкотня, во время которой все мешали друг другу, а кони начали
пугаться и биться боками. Поэтому Сторк и проклятый епископом де Барби
соскочили с седел и принялись дубасить вопящего деда кулаками, а когда тот
упал, начали бить ногами. Дед кричал и выл так, что аж жалость брала.
Рейневан выругался, ударил кулаком по земле. Шарлей косо
взглянул на него.
– Нет, Рейневан, – холодно сказал он. – И не
думай. Это не французские куколки из Стшегома. Это четверо тертых-перетертых,
вооруженных до зубов бандитов и мясников. Это Кунц Аулок, с которым, пожалуй, я
не управился бы даже один на один. Так что отбрось глупые мысли и надежды. Надо
сидеть тихо, как мышь под метлой.
– И смотреть, как мордуют ни в чем не повинного
человека.
– Именно, – ответил демерит, не опуская
взгляда. – Потому что если уж выбирать, то моя жизнь мне гораздо милее. А
я, кроме всего прочего, еще задолжал нескольким людям. Было бы неэтично и глупо
рисковать, лишив их шансов вернуть свои деньги. Впрочем, мы напрасно болтаем.
Все уже кончилось. Им надоело.
Действительно, де Барби и Сторк угостили деда несколькими
прощальными пинками, наплевали на него, запрыгнули на коней, и через минуту
разбойничья шайка уже мчалась галопом, погикивая и взбивая пыль, в сторону
Яворовой Гуры и Свидницы.
– Не выдал, – вздохнул Рейневан. – Избили его
и испинали, а он нас не выдал. Вопреки твоим насмешкам нас спасла поданная
бедолаге милостыня. Ибо милосердие и щедрость…
– Если б Кирьелейсон, вместо того чтобы хвататься за
плеть, дал ему скойца, дедуня выдал бы нас не задумываясь, – холодно
бросил Шарлей. – Едем. К сожалению, снова по дикому бездорожью. Кто-то
тут, помнится, совсем недавно хвастался, что оторвался от погони и замел за
собой следы.
– А не следует ли, – Рейневан как бы не заметил
сарказма и глядел, как дед, ползая на четвереньках, ищет во рву шапку, – а
не следует ли отблагодарить? Дать ему еще немножко? У тебя же есть полученные
от грабежа деньги, Шарлей. Прояви чуточку милосердия.
– Не могу. – В бутылочных глазах демерита
сверкнула издевка. – И как раз из милосердия. Я дал деду фальшивую монету.
Если вздумает расплатиться одной, его только вздуют. А если поймают с
несколькими – повесят. Так что я милосердно позволю ему избежать такой участи.
В лес, Рейнмар, в лес. Не будем терять времени.
Пошел краткий и теплый дождь, а как только он прекратился,
лес начал затягивать туман. Птицы молчали. Было тихо, как в церкви.
– Твое гробовое молчание, – проговорил наконец
шедший рядом с лошадью Шарлей, – вроде бы о чем-то говорит. Похоже, о
недовольстве. Попробую угадать… Дедок?
– Да. Ты поступил скверно. Неэтично, говоря деликатно.
– Ха, человек, привыкший хендожить чужих жен, начинает
учить меня морали.
– Не сравнивай, уважаемый, вещи несравнимые.
– Тебе только кажется, что они несравнимые. Кроме того,
мой грязный по твоему мнению поступок был продиктован заботой о тебе.
– Прости, но это трудно понять.
– При случае я тебе объясню. – Шарлей
остановился. – Однако сейчас предлагаю сосредоточиться на более важном. Я,
например, понятия не имею, где мы находимся. Заблудился в этом треклятом
тумане.
Рейневан осмотрелся, взглянул на небо. Действительно,
просвечивавший сквозь клочья тумана белый кружок солнца, еще мгновение назад
видимый и указывавший направление, теперь исчез совершенно. Плотная мгла висела
низко, иногда даже скрывала верхушки самых высоких деревьев. У земли туман
местами лежал так, что папоротники и кусты, казалось, выглядывают из молочного
океана.
– Вместо того чтобы убиваться над судьбой убогих
дедов, – снова заговорил демерит, – и маяться от душевного разлада,
ты б лучше использовал свой талант, чтобы отыскать дорогу.
– Не понял?
– Ради бога, не изображай из себя невинное дитятко. Все
ты прекрасно понял.
Рейневан тоже считал, что без навензов не обойтись, однако
не слез с лошади, медлил. Он был зол на демерита и хотел, чтобы тот это почувствовал.
Лошадь фыркала, хрипела, трясла головой, топала передними копытами, отзвук
топота глухо разносился по погруженной в туман чащобе.
– Я чувствую запах дыма, – вдруг заметил
Шарлей. – Где-то неподалеку жгут костер. Лесорубы или углежоги. У них мы
узнаем о дороге. А твои магические навензы оставим до лучших времен.
Демонстрацию неудовольствия – тоже.
