– Surde et mute spiritus ego tibi praecipio, –
грозно и приказным тоном повторил склонившийся к брату Деодату Шарлей. – Exi
ab eo! Imperet tibi dominus per angelum et leonem! Per deum vivum! Justitia
eius in saecula saeculorum! Пусть сила Его изгонит тебя и заставит выйти вместе
со всей твоей бандой!
– Ego te exorciso per caracterum et verborum sanctum!
Impero tibi per clavem salomonis et nomen magnum tetragrammaton!
Пожирающий мед недоумок вдруг закашлялся, оплевался и
усморкался. Шарлей отер со лба пот.
– Тяжелый и трудный есть сей казус, – пояснил он,
избегая все более подозрительного взгляда аббата. – Придется применить еще
более сильные аргументы.
Несколько секунд стояла такая тишина, что было слышно
отчаянное бренчание мухи, которую паук поймал в паутину, растянутую в оконной
нише.
– Именем Апокалипсиса, – раздался в тишине уже
немного охрипший баритон Шарлея. – Через слова коего Господь поведал то,
что наступить должно, и подтвердил сказанное устами ангела, собою присланного,
проклиная тебя, Сатана! Exorciso te, flumen immundissimum, draco maleficus,
spiritum mendacii!
– Семью подсвечниками златыми и одним подсвечником меж
семью стоящим! Гласом, коий есть глас вод многих, говорящим: Я есть тот, кто
умер, и тот, кто воскрес, тот, кто живет и жить будет вечно, кто держит в
попечении своем ключи от смерти и ада, говорю тебе: изыди, дух нечистый,
знающий кару вечного проклятия!
Результата как не было, так и нет. Лица взирающих на все это
бенедиктинцев отражали разные, ну очень разные чувства. Шарлей набрал побольше
воздуха в легкие.
– Да поразит тебя Агиос, как поразил он Египет! Да
умертвят тебя каменьями, как Израиль умертвил каменьями Ахана! Да истопчут тебя
ногами и возденут на вилы, как воздели пятерых царей Аморрейских! Да приставит
Господь к челу твоему гвоздь и ударит по тому гвоздю молотком, как сделала
Сисаре женщина Иаиль! Пусть у тебя, как у проклятого Дагона, лоб вражий и обе
руки будут отрублены! И пусть у тебя хвост укоротят по самую задницу твою
дьявольскую!
«Ох, – подумал Рейневан, – это скверно кончится.
Скверно кончится».
– Адский дух, – Шарлей резким движением простер
руки над по-прежнему безжизненным братом Деодатом, – заклинаю тебя
Азароном, Эгеем, Гомусом, Афанатосом, Исхиросом, Акодесом и Альмахом! Заклинаю тебя
Аратоном, Бефором, Фагелой и Огой, Повелем и Фулем! Заклинаю тебя
могущественными именами Шмиеля и Шмуля! Заклинаю тебя наичудовищнейшим из имен,
именем могущественнейшего и жутчайшего Семафора!!!
Семафор подействовал не лучше, чем Фуль и Шмуль. Скрыть
этого не удалось. Шарлей тоже это видел.
– Жобса, хопса, афья, альма! – заорал он
дико. – Малах, Берот, Нот, Берив et vos omnes
[202] Хемен
этан! Хэмен этан! Хау! Хау! Хау!
«Спятил, – подумал Рейневан. – А нас сейчас начнут
бить, а может, и ногами пинать. Сейчас сообразят, что все это бессмыслица и
пародия, уж не настолько же они глупы. Сейчас все это окончится страшным
избиением».
Шарлей, уже до предела вспотевший и здорово охрипший,
умоляюще взглянул на него и подмигнул, совершенно недвузначно прося поддержать,
и просьбу свою подкрепил достаточно резким, хоть и незаметным окружающим
жестом. Рейневан воздел очи горе, то есть к своду часовни. «Всё, – подумал
он, стараясь вспомнить древние книги и беседы с дружески расположенными к нему
колдунами, – это все-таки лучше, чем хау, хау, хау».
– Гакс, пакс, макс, – взвыл он, размахивая
руками. – Абеор супер аберер! Айе Серайе! Айе Серайе! Альбедо, рубедо,
нигредо!
Шарлей, тяжело дыша, поблагодарил его взглядом, жестом велел
продолжать. Рейневан набрал в легкие воздуха.
– Тумор, рубор, калор, долор! Per ipsum et cum ipso, et
in ipso! Jopsa, hopsa, et vos omnes! Et cum spiritu tuo! Мелах, Малах, Молах!
«Сейчас-то уж точно нас будут бить, – лихорадочно
подумал он. – А может, даже и пинать ногами. Сейчас. Через минуту. Через
дольку минуты. Ничего не поделаешь. Надо идти до конца. Переходить на арабский.
Не покидай меня, Аверроэс! Спаси, Авиценна!»
– Куллу-аль-шайтану-аль-раджим! – рявкнул
он. – Фаанасахум Тариш! Квасура аль-Зоба! Аль-Ахмар, Бараган аль-Абайяд!
Аль-щайтан! Хар-аль-Сус! Аль Цар! Мохефи аль релиль! Эль фойридж! Эль фойридж!
Последнее слово, как он туманно помнил, означало по-арабски
женский половой орган и не имело ничего общего с экзорцированием. Он понимал,
какую глупость делает. Тем сильнее удивил его эффект.
Ему вдруг показалось, что мир на мгновение замер. И тотчас
же, в абсолютной тишине, меж застывшей на фоне серых стен tableau
[203]
бенедиктинцев в черных рясах, что-то дрогнуло, что-то произошло, что-то
движением и звуком нарушило мертвый покой.
Сидящий у стены тупоглазый «тюфяк» резко, с отвращением и
брезгливостью откинул грязный и липкий горшок с медом. Горшок ударился о пол,
однако не разбился, а покатился, взрезая тишину глухим, но громким тарахтеньем.
Гигант поднес к глазам липкие от сладкого пальцы. Несколько
мгновений рассматривал их, а на его распухшей лунообразной физиономии вначале
отразилось недоверие, а потом ужас. Рейневан смотрел на него, тяжело дыша. Он
чувствовал на себе подгоняющий взгляд Шарлея, но был уже не в силах произнести
ни слова. «Конец, – подумал он. – Конец».
Великан, продолжая глядеть на пальцы, застонал.
Душераздирающе.
И тотчас же лежащий на катафалке брат Деодат заохал,
закашлял, захрипел и дрыгнул ногами. А потом выругался. Вполне по-светски.
– Святая Ефросиния… – простонал аббат, падая на
колени. Остальные монахи последовали за ним. Шарлей раскрыл рот, но тут же
закрыл. Рейневан прижал руки к вискам, не зная, то ли молиться, то ли бежать.
– Вот зараза, – проскрипел Деодат, садясь и
свешивая с катафалка ноги. – Ну и сухотища в горле… Что? Неужто я проспал
вечерню? Мор на вас, братишки… Я просто хотел вздремнуть… Но ведь просил же
разбудить…
– Чудо! – выкрикнул один из стоявших на коленях
монахов.
– Пришло царствие Божие. – Второй пал крестом на
пол. – Igitur pervenit in nos regum Dei!
– Аллилуйя!
