– Вы прямо-таки читаете мои мысли, – столь же
равнодушно бросил Гейнче. – И срываете слова прямо у меня с языка. То же
самое на первый взгляд относится и к невыясненным убийствам. Казалось бы, нет
ни мотива, ни врага, на которого сразу падает подозрение. Там соседские
неурядицы, тут супружеские измены, здесь кровная месть, вроде бы виновные
совсем рядом, рукой подать, все ясно. А присмотришься повнимательней… и ничего
не ясно. Именно это в подобных убийствах и необычно.
– Только это?
– Не только. Удивляет поразительная, прямо-таки
невероятная искушенность преступника… либо преступников. Во всех случаях
нападения совершались неожиданно, просто как гром среди ясного неба. Буквально
с ясного. Потому что все убийства приходятся на полдень. Почти точно на
полдень.
– Интересно…
– Именно это я имел в виду.
– Интересно, – повторил Стенолаз, – нечто
другое. То, что вы не распознаете слов псалма. Вам ни о чем не говорит sagitta
volans in die.
[241]
Стрела, поражающая словно молния, падающее
с ясного неба острие, несущее смерть? Вам ничего не напоминает демон,
уничтожающий в полдень?
[242]
Удивляюсь.
– Стало быть, демон. – Инквизитор поднес сведенные
ладони ко рту, но не сумел полностью заслонить саркастическую улыбку. –
Демон рыскает по Силезии и совершает преступления. Демон и демоническая стрела,
sagitta volans in die. Ну, ну. Невероятно.
– Haeresis est maxima, opera daemonum поп credere,
[243]
– немедленно парировал Стенолаз. – Неужели я, простой
смертный, должен напоминать об этом папскому инквизитору?
– Не должен. – Взгляд инквизитора стал жестким, в
голосе прозвучала опасная нотка. – Никак не должен, господин фон
Грелленорт. Не напоминайте мне, пожалуйста, больше ни о чем. Лучше
сосредоточьтесь на ответах на мои вопросы.
Полный страдания вопль из подземелья достаточно
многозначительно сопроводил сказанное. Но Стенолаз даже не вздрогнул.
– Я не в состоянии, – проговорил он, – помочь
вашему преподобию. И хоть, как я уже сказал, слухи об убийствах дошли до меня,
имена упомянутых вами жертв мне ни о чем не говорят. Я никогда не слышал об этих
людях, сообщения об их судьбах для меня новость. Мне кажется, нецелесообразно
расспрашивать о них его милость епископа. Он ответит то же самое, что и я. И
добавит вопрос, задать который я не осмеливаюсь.
– А вы осмельтесь. Вам это ничем не грозит.
– Епископ спросил бы: чем упомянутые фон Беляу,
Пфефферкорн, тот, не упомнил, Чамбор или Бамбор заслужили внимания Священного
Официума?
– Епископу, – сразу же ответил Гейнче, – тут
же сказали бы, что у Священного Официума в отношении упомянутых лиц имелись suspicio
de haeresi.
[244]
Подозрения о прогуситских симпатиях. В
подчинении еретическому влиянию. В контактах с чешскими отщепенцами.
– Надо же! Какие, однако, негодники. Стало быть, если
они убиты, то у Инквизиции нет поводов их оплакивать. Епископ, насколько я его
знаю, несомненно, сказал бы, что только рад этому и что кто-то выручил Официум.
– Официуму не нравится, когда его выручают. Так ответил
бы я епископу.
– А епископ заметил бы, что в таком случае Официум
должен действовать четче и оперативнее.
Из подземелья снова вырвался крик – на этот раз гораздо
более громкий, чудовищный, протяжный и продолжительный. Тонкие губы Стенолаза
скривились в пародии на улыбку.
– Ого, – указал он движением головы. –
Раскаленное железо. До того было обычное страппадо и тиски на пальцах ног и
рук. Правда?
– Это закоренелый грешник, – равнодушно ответил
Гейнче. – Haereticus pertinax. Впрочем, не будем уклоняться от темы,
рыцарь. Соблаговолите передать его милости епископу Конраду, что Святая
Инквизиция с возрастающим недовольством наблюдает за тем, как таинственно
гибнут люди, на которых имеются доносы. Люди, подозреваемые в еретичестве,
контактах и сговоре с еретиками. Эти люди погибают прежде, чем Инквизиция
успевает их допросить. Похоже, что кто-то хочет замести следы. А тому, кто
заметает следы еретичества, самому трудно будет защититься от обвинения в
ереси.
– Я передам это епископу слово в слово, –
насмешливо улыбнулся Стенолаз. – Однако вряд ли он испугается. Он не из
пугливых. Как и все Пясты.
После только что прозвучавшего вопля казалось, что громче и
ужаснее пытаемый крикнуть уже не сможет. Но так только казалось.
– Если и теперь он ни в чем не признается, –
сказал Стенолаз, – то не признается уже никогда.
– Мне кажется, у вас есть опыт.
– Не практический, упаси Боже. – Стенолаз скверно
ухмыльнулся. – Однако практиков почитывал. Бернарда Ги, Николая Эймериха.
И ваших крупных силезских предшественников: Перегрина Опольского, Яна
Швенкефельда. Последнего я особенно рекомендовал бы вашему преподобию.
– Правда?
– Не иначе. Брат Ян Швенкефельд утешался и ликовал
всякий раз, когда чья-то таинственная рука приканчивала мерзавца-еретика либо
еретического пособника. Брат Ян от души благодарил оную таинственную руку и
читал пачеж за ее благополучие. Просто становилось одним паршивцем меньше,
благодаря чему у самого брата Яна оставалось больше времени на других
стервецов. Ибо брат Ян считал правильным и полезным держать грешников в
постоянной тревоге. Дабы, как то предписывает Книга Второзакония, грешник днем
и ночью дрожал от страха, не будучи уверенным в сохранении жизни. Чтобы утром
думал: «От кого зависит, что я доживу до вечера, а вечером: Как знать, доживу
ли до утра».
[245]
– Любопытные вещи вы говорите, господин рыцарь. Будьте
уверены, я это обдумаю.
