– Вот. – Шоттель разложил листы на столе. –
Все сделано моей собственной рукой, ученикам не давал. Некоторые готовы под
пресс, над некоторыми еще работаю. Я верю, что твоя идея заслуживает внимания.
И люди будут покупать. Нашу библейскую серию. Ну, пожалуйста, оцени. Оцените,
господа.
Все наклонились над столом.
– Что это… – Зарумянившийся Рейневан указал на
лист, на котором была изображена нагая пара в совершенно недвузначной позе и
ситуации. – Что это такое?
– Адам и Ева. Видно же. А опирается Ева на Древо
познания…
– Ага.
– А здесь, извольте взглянуть, – продолжал
демонстрировать гравировщик, явно гордясь своей работой, – Моисей и Огарь.
Здесь Самсон и Далила. Тут Амнон и Фамарь. Вовсе недурно у меня получилось.
Верно? А это…
– Ого-го! Это что такое? Что за путаница?
– Иаков, Лия и Рахиль.
– А это… – заикаясь, проговорил Рейневан,
чувствуя, что кровь вот-вот прыснет у него из щеки. – Это что… Это…
– Давид и Ионафан, – беспечно пояснил Юстус
Шоттель. – Но это надо еще подправить. Переделать.
– Переделай, – довольно холодно прервал
Шарлей, – на Давида и Вирсавию. Потому что здесь, холера, недостает только
Валаама и ослицы. Сдержи малость воображение, Юстус. Его излишек вредит, как
избыток соли в супе. А это не идет на пользу делу. Впрочем, вообще-то, –
добавил он, – чтобы задобрить немного обиженного художника, – bene,
bene, benissime, maestro*. Лучше, чем я ожидал.
Юстус Шоттель просветлел как любой тщеславный и обожающий
похвалу артист.
– Видишь, Шарлей, я не бездельничаю и о фирме забочусь.
И еще скажу тебе, что я установил очень интересные контакты, которые могут
оказаться весьма выгодными для нашей компании. Понимаешь, «Под быком и
ягненком» я познакомился с необычным юношей, способным изобретателем… Да что
говорить, сам увидишь и услышишь. Я его пригласил. Он вот-вот подойдет.
Ручаюсь, когда ты с ним познакомишься…
– Не познакомлюсь, – прервал Шарлей. – Я не
хочу, чтобы этот юноша вообще видел меня здесь. Ни меня, ни моих спутников.
– Понимаю, – заверил после краткого молчания
Шоттель. – Значит, ты снова вляпался в какое-то дерьмо.
– Можно сказать и так.
– Криминальное или политическое?
– Все зависит от точки зрения.
– Ну что ж, – вздохнул Шоттель, – такие
времена. То, что ты не хочешь, чтобы тебя здесь видели, понимаю.
Однако в данном случае твои опасения беспочвенны. Юноша, о
котором я говорю, немец, родом из Майнца, бакалавр Эрфуртского университета. В
Свиднице проездом. Никого здесь не знает. И не узнает, потому что вскоре
уезжает. Есть смысл, Шарлей, с ним познакомиться, стоит задуматься над тем, что
он изобрел. Это необычный, светлый ум, я бы сказал – мечтатель. Истинный vir
mirabilis.
[255]
Увидишь сам.
Громко и звучно разлился звон приходского колокола. Его
призыв к Angelus
[256]
подхватили колокольни остальных четырех
свидницких храмов. Колокола окончательно завершили рабочий день – наконец
умолкли даже работящие и шумные мастерские на Котельной улице.
Уже давно разошлись по домам художники и подмастерья
мастерской Юстуса Шоттеля, так что, когда наконец явился обещанный гость,
достойный знакомства светлый ум и мечтатель, в комнате с прессами оставались
только сам мэтр, Шимон Унгер, Шарлей, Рейневан и Самсон Медок.
Гость действительно был человеком молодым, ровесником
Рейневана. Школяр сразу признал школяра, знакомясь, гость поклонился Рейневану
несколько менее чопорно, а улыбнулся несколько более искренне.
На пришельце были высокие ботинки из тисненой козловой кожи,
мягкий бархатный берет и короткий плащ поверх кожаной куртки, застегивающейся
на многочисленные латунные крючки. На плече висела большая дорожная торба. В
общем, он больше походил на бродячего трувера, чем на школяра, –
единственное, что указывало на академические связи, был широкий нюрнбергский
кинжал, оружие, популярное во всех учебных заведениях Европы как среди
студентов, так и у научной братии.
– Я, – начал пришедший, не ожидая, пока его
представит Шоттель, – бакалавр Эрфуртской академии Иоганн Генсфляйш фон
Зульгелох пум Гутенберг. Это несколько длинновато, поэтому обычно я сокращаю
имя до Гутенберга. Иоганн или, как у вас принято, Ян Гутенберг.
– Похвально, – ответил Шарлей. – А поскольку
я тоже сторонник сокращения вещей и предметов непотребно длинных, перейдем не
мешкая к делу. Чего касается ваше изобретение, господин Ян Гутенберг?
– Печатания. Точнее – печатания текстов.
Шарлей равнодушно перелистал лежащие перед ним ксилографии,
вынул и показал одну, на которой под изображением Святой Троицы значилось:
BENEDICTE POPULI DEO NOSTRO
[257]
– Знаю… – слегка покраснел Гутенберг. – Знаю,
господин, что вы имеете в виду. Однако рекомендую обратить внимание на то, что
для изображения на вашей ксилографии этого не очень длинного, согласитесь,
текста гравировщику надо было бы кропотливо резать по дереву два дня. И если он
при этом ошибся хотя бы в одной букве, то вся работа пошла б насмарку. И
пришлось бы все начинать сызнова. А если б понадобилось создавать гравюру,
скажем, для всего шестьдесят пятого псалма, сколько б потребовалось времени? А
на все псалмы? А на всю Библию? Сколь долго…
– Не иначе, как вечность, – прервал Шарлей. –
Изобретение же вашей милости, как я понимаю, сводит на нет недостатки, присущие
работе по дереву?
– В значительной мере.
– Любопытно.
– Если позволите, я продемонстрирую.
Иоганн Генсфляйш фон Зульгелох цум Гутенберг раскрыл торбу,
высыпал содержимое на стол. И взялся за работу, громко описывая свои действия.
– Я изготовил, – говорил он и показывал, – из
твердого металла кубики с отдельными литерами. Литеры на кубиках, как видите,
вырезаны выпуклыми, я назвал это патрицей. Оттиснув такую патрицу в мягкой
меди, я получил…
