– Матрицу, – догадался Шарлей. – Это ясно.
Выпуклые подходят к вмятым, как папа к маме. Слушаю дальше, господин фон
Гутенберг.
– В углубленных матрицах, – продолжал
бакалавр, – я могу отлить столько бухштаб, то есть букв, сколько захочу.
Вот таких, прошу взглянуть. Буквы, кубики которых идеально прилегают друг к
другу, я укладываю… в соответствующем порядке… вот в эту рамку… Рамка
небольшая, служит лишь для демонстрационных целей, но нормально, извольте
взглянуть, она имеет размер страницы будущей книги. Как видите, я устанавливаю
длину строки. Вкладываю клинья, чтобы создать ровные пробелы и отступы. Сжимаю
рамку железной обоймой, чтобы все это у меня не рассыпалось… Смазываю тушью,
той самой, которую используете вы… Можно попросить помочь, господин Унгер?
Кладу под пресс… На этот лист бумаги… Господин Унгер, винт… И, пожалуйста,
готово.
На листе, точно посередине, отпечатанное четко и чисто, было
видно:
IUBILATE DEO OMNIS TERRA
PSALMIM DICITE NOMINI EUIS
– Шестьдесят пятый псалом, – хлопнул в ладоши
Юстус Шоттель. – Как живой!
– Это поразительно, – согласился Шарлей. –
Но, господин Гутенберг, я поразился бы еще больше, если б не то, что должно
быть «dicite nomini eius», а не «euis».
– Ха-ха! – Бакалавр расцвел, словно студиозус,
которому удалась шутка. – Я сделал это сознательно! Намеренно допустил
ошибку составителя, то есть наборщика. Чтобы только продемонстрировать, с какой
легкостью можно произвести корректировку. Ошибочно поставленную букштабу я
вынимаю… На ее место ставлю нужную… Винт, господин Унгер. И вот текст
исправлен.
– Bravo, – сказал Самсон Медок. – Bravo,
bravissimo… Это действительно впечатляет.
Не только Гутенберг, но и Шоттель с Унгером раскрыли рты.
Было ясно, что они удивились бы меньше, если б заговорил кот, статуя святого
Луки во дворе или Себастьян с огромным фаллосом.
– Внешность, – пояснил, откашлявшись,
Шарлей, – порой обманчива. Вы не первые.
– И наверняка не последние, – добавил Рейневан.
– Простите, – развел руками гигант. – Не смог
сдержаться… Будучи, как ни говори, свидетелем изобретения, которое изменит лицо
эпохи.
– Ах, – расцвел Гутенберг, как расцвел бы любой
артист, радующийся похвале, пусть даже и произнесенной скребущим потолок
великаном с физиономией кретина. – Так оно и будет. Так и не иначе!
Представьте себе, господа, научные книги в десятках, а когда-нибудь, как бы
смешно это сегодня ни звучало, возможно, и в сотнях экземпляров! Без
изнурительного и многовекового переписывания! Отпечатанная и общедоступная
мудрость человечества. Да, да! А если вы, многоуважаемые господа, поддержите
мое изобретение материально, то, ручаюсь, именно ваш город, пресветлая
Свидница, во все времена будет славиться как место, в котором возгорел
светильник просвещения. Как место, из которого по всему миру распространился
светоч знания.
– Воистину, – проговорил, помолчав, Самсон Медок
своим мягким и спокойным голосом. – Я вижу это очами души моей. Массовое
изготовление бумаг, густо покрытых литерами. Каждая бумага в сотнях, а
когда-нибудь, как бы смешно это ни звучало, возможно, и в тысячах экземпляров.
Все многократно размножено и широко доступно. Ложь, бредни, шельмовство,
пасквили, доносы, черная пропаганда и убеждающая толпу демагогия. Любая
подлость облагорожена. Любая низость – официальна. Любая ложь – правда. Любое
свинство – достоинство. Любой зачуханный экстремизм – революция. Любой дешевый
лозунг – мудрость. Любая дешевка – ценность. Любая глупость признана, любая
дурь – увенчана короной. Ибо все это отпечатано. Изображено на бумаге, стало
быть – имеет силу, стало быть – обязывает. Начать это будет легко, господин
Гутенберг. И запустить в дело. А остановить?
– Сомневаюсь, чтобы в этом была необходимость, –
как бы всерьез сказал Шарлей. – Я гораздо больший реалист, чем ты, Самсон.
И такой популярности изобретению господина Гутенберга не пророчу. И даже если
действительно оно пошло бы в предсказанном тобою направлении, то это можно, да,
можно будет остановить. Простым, как дышло, методом. Будет создан перечень
запрещенных книг. Индекс.
Гутенберг, еще недавно сиявший, как солнце, пригас.
Помрачнел так сильно, что Рейневану стало его жаль.
– Значит, вы не видите у моего изобретения
будущего, – проговорил Иоганн спустя минуту гробовым голосом. – С
истинно инквизиторским рвением усмотрев его темные стороны. И совсем как
инквизиторы недооценив светлые. Светозарные. Самые яркие. Ведь можно будет
печатать и тем самым широко пропагандировать Слово Божие. Что вы на это
ответите?
– Ответим, – губы Шарлея скривились в ехидной
усмешке, – как инквизиторы. Как папа римский. Как соборные отцы. Вы что ж,
господин Гутенберг, не знаете, что об этом сказали отцы соборные? Sacra pagina
[258]
должно быть привилегией духовных лиц, ибо только они
способны его понять. Прочь от него, светские кочерыжки.
– Издеваетесь?
Рейневан думал так же. Потому что когда Шарлей продолжил, то
вовсе не скрывал ни насмешливой ухмылки, ни насмешливого тона.
– Светским, даже тем, которые обладают минимальным
разумом, достаточно проповедей, лекций, воскресных Евангелий, повествований и
моралей. А те, кто вконец убог духом, пусть познают Писание по вертепам
[259]
и мираклям,
[260]
страстным службам и
крестным ходам, распевая лауды и пялясь в церквях на статуйки и картинки. А вы
хотите отпечатать и дать этой тьме-тьмущей Священное Писание? А может, вдобавок
еще переведенное на народный язык? Чтобы каждый мог его читать? И по-своему
интерпретировать? Вы хотите, чтобы дело дошло до этого?
– Мне вовсе нет надобности, – спокойно ответил
Гутенберг. – Ибо это уже случилось. Совсем недалеко отсюда. В Чехии. И как
бы дело ни пошло дальше, ничто уже не изменит ни этого факта, ни его
последствий. Хотите вы того или нет, мы стоим перед лицом реформ.
Наступила тишина. Рейневану показалось, что повеяло холодом.
От окна, со стороны совсем недалекого монастыря доминиканцев, в котором
размещалась Инквизиция.
– Когда Гуса сожгли в Констанце, – отважился
прервать затянувшееся молчание Унгер, – взлетела, говорят, из дыма и пепла
голубица. Говорят: знак того, что приидет новый пророк…
