– Гуситы, – патер Гиацинт саданул по столу обоими
кулаками сразу, – отвратны Богу! Следовательно, Богу будет приятственно,
ежели мы пойдем на них с мечом, не допустим, дабы они затягивали души в свой
блуд и мерзопакостность! Ибо плата за грех есть смерть! И посему: смерть
чешским отщепенцам, огонь и погибель еретической заразе! Посему говорю и прошу
от имени его милости епископа Конрада, осените знаком креста свои доспехи, станьте
ангельской милицией! И будут вам грехи и провинности отпущены, како на сим
падоле, тако и на Суде Господнем. А кто что заработает – то его.
Какое-то время стояла тишина. Кто-то рыгнул, у кого-то
забурчало в животе. Маркварт фон Штольберг откашлялся, почесал за ухом, повел
глазами вокруг.
– Ну и, – проговорил он, – что скажете,
господа рыцари? Э? Господа ангельская милиция?
– Этого надо было ожидать, – первым проговорил
Боживой де Лоссов. – Гостил во Вроцлаве легат Бранда со свитой богатой,
ха, я даже подумывал, не напасть ли на него где-нито на краковском тракте, но
эскорт был у него сильный. Не секрет, что кардинал Бранду к крестовому походу
подбивает. Уели вконец гуситы римского папу!
– Потому как и правда, что в Чехии са-а-всем не
весело, – добавил Ясько Хромой из Любни, уже знакомый Рейневану раубриттер
с татарскими усами. – Окружены крепости Карлштайн и Жебрак. Того и жди
нападут. Видится мне, что если мы в пору чего-нито с чехами не сделаем, то чехи
чего-нито сделают с нами. След, видится мне, это рассудить.
Эрхард фон Зульц, тот, с косым шрамом на лбу, выругался,
хватил кулаком по рукояти меча.
– Тоже мне, нашли о чем рассуждать! – фыркнул
он. – Верно говорит патер Гиацинт: смерть еретикам, огонь и погибель! Бей
чехов, кто добродетелен! А при оказии и карманы набьем. И сие справедливо, ибо
чтобы за грех была кара, а за добродетель – награда.
– Истинно, – проговорил Вольдан из Осин, –
крестовка – это большая война. А на большой войне люди шибчее богатеют.
– Но и скорее, – заметил кудрявый Порай, – по
лбу получают. И сильнее.
– Что-то трусоват ты стал, благородный Блажей, –
воскликнул Отто Глаубиц, ухоруб. – А чего тут бояться-то, двум смертям не
бывать… А здесь-то разве ж не подставляем мы шеи, на промысел идучи? А чем тут
обогатишься? Что урвешь? Мошну у купца? А там, в Чехии, в бою всеобщем, ежели
посчастливится тебе рыцаря живьем взять, можешь требовать выкупа даже в двести
коп. А повалишь, так возьмешь коня, доспехи с убитого, а это никак уж не мене
двадцати гривен, считай как хочешь. А ежели город какой захватим…
– Ого! – подбодрил его Пашко Рымбаба. –
Города там богатые, в замках скарбцы полные. К примеру, хотя бы тот же
Карлштайн, о котором все болтают. Захватим и сдерем…
– Ну, придумал, – фыркнул рыцарь с красной полосой
в гербе. – Карлштайн-то не в гуситских, а в католических руках. Окружена
крепость еретиками, это верно, крестовики должны идти как раз на выручку. А ты,
Рымбаба, козел глупый, ничего в политике не смыслишь.
Пашко Рымбаба покраснел и распушил усы.
– Ты гляди, Котвиц, – прошипел он, вытаскивая
из-за пояса чекан, – кого глупым называешь! За политику – не разумею, но
как по башке врезать – так вполне понимаю!
– Pax, pax! – крикнул Боживой де Лоссов, чуть не
силой усаживая Котвица, который уже перегибался через стол, стискивая в руке мизерикордию. –
Успокойтесь! Оба! Ну, прям дети малые! Только б вам за ножики хвататься.
– А Гуго прав, – добавил Трауготт фон
Барнхельм. – Ни черта ты, значит, Пашко, в политических тонкостях не
смыслишь. Мы ж о крестовом походе толкуем. Ты знаешь, что такое крестовый
поход? Ну, это как Готфрид Бульонский, как Ричард Львиное, значит, Сердце,
понимаешь? Иерусалим и вообще. Нет?
Раубриттеры покивали головами, но Рейневан готов был
поставить на кон любые деньги, что понял не каждый. Буко фон Кроссиг одним духом
осушил кружку, хватанул ею об стол.
– Хрен им всем в глотку, – возгласил он
трезво. – Иерусалим, Ричарда Львиное Сердце, бульон, политику и религию.
Будем раздевать, и вся недолга, кого попало и кто подвернется, черт с ним и его
верой. Идет слух, что так поляки в Чехии делают. Федор из Острога. Добко Пухала
и другие. Недурно уже, говорят, нахапали. А мы, ангельская милиция, хуже, что
ли, или как?
– Не хуже! – рявкнул Рымбаба. – Верно Буко
говорит!
– Клянусь мукой Божьей, верно!
– На Чехию!
Поднялся шум и гам. Самсон незаметно наклонился к уху
Рейневана.
– Ну, – шепнул он, – один к одному – Клермон
в тысяча девяносто пятом. Того и гляди затянут хором Dieu le veult.
[282]
Однако гигант ошибался. Эйфория оказалась совсем недолгой,
угасла, словно соломенный костер, заглушнная проклятиями и грозными взглядами
скептиков.
– Поименованные Пухала и Остроградский, –
проговорил молчавший до того Ноткер Вейрах, – нахапали, потому что воевали
на стороне победителей. Тех, что бьют, а не тех, которых бьют. Пока что
крестовики привозили из Чехии больше шишек, чем богатств.
– Верно, – почти сразу подтвердил Маркварт фон
Штольберг. – Те, что были в двадцатом году под Прагой, рассказывали, как майсенцы
Генриха Исенбурга ударили по Витковскому взгорью. И как сбежали, оставив под
голым небом гору трупов.
– Там гуситские священники, – добавил, кивая
головой, Венцель де Харта, – дрались плечом к плечу с воинами, а выли при
этом, как волки, аж страх брал. Даже бабы там воевали, размахивали серпами,
словно спятили… А тех, кто живым попался гуситам в лапы…
– Блудословие, – махнул рукой патер
Гиацинт. – Впрочем, на Виткове был Жижка. И сила дьявольская, коей он
запродался. А теперь Жижки уже нет. Год тому, как он в аду поджаривается.
– Под Вышеградом, – сказал Тассило де
Тресков, – в День Всех Святых Жижки не было. И хоть у нас там был
четырехкратный перевес, хорошую мы получили от гуситов взбучку. Жестоко нас
побили, измяли и погнали так, что до сих пор стыдно вспоминать, как мы оттуда
бежали. В панике, сломя голову, лишь бы подальше, пока кони не начали храпеть…
А пять сотен трупов покрыли поле. Знаменитейшие из чешских и моравских панов:
Генрик из Плюмлова, Ярослав из Штернберка… Из Польши пан Анджей Балицкий герба
Топор. Из Лужиц пан фон Рателау. А из наших, из силезцев, господин Генрик фон
Лаасан…
