– Вот как? Полагаю, по-вашему, это смешно?
Картрайт запустил пальцы в шевелюру и дернул себя за прядь.
– Хорошо, хорошо. Извините. Быстро смените тему!
Но Моника уже шла в атаку:
– По-моему, вы ведете себя как ребенок! А если мистер Хаккетт не заплатит вам жалованья, вы и его начнете высмеивать? Да кто вам дал право смотреть на мистера Хаккетта свысока?
– Я не смотрю на него свысока.
– Нет, смотрите, я сама видела! Вот он никого из себя не корчит. Когда я приехала, то думала, что меня ждет беседа по крайней мере с дюжиной секретарш; я заранее смирилась с тем, что придется целый день просидеть в приемной и, возможно, даже не удастся его увидеть. Но ничего подобного! Он оказался вполне доступным, милым, человечным…
– А почему бы ему и не быть человечным? Он ведь не позолоченный божок!
– По-моему, вы злорадствуете.
– Послушайте, – заявил Картрайт. – Хотел бы прояснить одну вещь. Здесь неплохое место для работы. Среди английских киношников почти нет голливудских любителей пускать пыль в глаза. Они не отгораживаются от посетителей заслоном из секретарш. У нас все друг друга знают. От продюсера до режиссера и от кинозвезды до статиста – все постоянно варятся в одном соку. Встречаются, ходят друг к другу в гости и так далее. В основном здесь собрались порядочные люди. И некоторые из них даже довольно умны. Вот только…
– Что?
– Сами увидите. – Картрайт злорадно улыбнулся.
Впрочем, Моника не услышала его последних слов. Они вышли из старинного особняка и стали спускаться по освещаемому жарким солнцем склону холма к берегу озера.
Местное озеро на время становилось то Темзой, то Сеной, то Евфратом, то проливом Босфор, то Атлантическим или Тихим океаном. В настоящий момент в озере находилась подводная лодка: из воды торчал кусок мостика с боевой рубкой. Вокруг плавала любопытная утка, разглядывая странного пришельца. Дальше озеро сужалось; перейдя по горбатому мостику, можно было попасть на тропинку, которая уводила в парк; рядом с тропинкой стоял огромный щит с надписью: «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН!» На холме справа от них, то есть с той стороны, куда посторонним ходить было можно, над деревьями возвышались тылы съемочного павильона. Центр парковой территории украшал фасад благородного поместья в георгианском стиле – белого, с колоннами, сооруженного так искусно, что не сразу становилось ясно: это всего лишь декорация. У Моники при виде особняка затрепетало сердце; она была взволнована его достоверностью.
И осмелилась задать вопрос:
– Мистер Хаккетт упоминал… – Она осеклась.
– Да?
– Он говорил об актрисе по имени Фрэнсис Флер. Вы ее знаете?
– Ф.Ф.? Да, а что?
– Ничего, я только спросила. Какая она? Она хорошая?
Картрайт ответил не сразу:
– Ф.Ф.? Да, наверное. Свой парень. – Он замолчал и пристально посмотрел на свою собеседницу поверх огненной бороды. Взгляд был проницательный. Он как будто просвечивал ее рентгеном. – Наверное, вы видели ее на экране?
– Да, один или два раза.
– И как она вам? Нравится?
– Она очень красивая, – напряженно ответила Моника.
Хотя Моника скорее умерла бы, чем призналась, но образ Фрэнсис Флер на киноэкране оказал сильное влияние на внешность и манеры Евы д'Обри. Бывали времена, когда Фрэнсис Флер становилась Евой д'Обри, а Моника Стэнтон в своем воображении бывала и той и другой.
– Какая она? У нее есть муж?
– Насколько я знаю, их было несколько. Первый раз она выскочила за какого-то лорда; тогда она еще выступала в мюзик-холле.
– За лорда Роксбери Бренского, – механически произнесла Моника.
– Что-то в этом роде. Второй муж – он актуален и сейчас – Курт Гагерн, или фон Гагерн.
Моника удивленно посмотрела на своего спутника.
– О нем я никогда не слышала!
– Еще услышите, – заверил ее Картрайт. – Гагерн – восходящая звезда. Он был режиссером на студии «УФА» до того, как нацисты вышвырнули его из Германии. Насколько мне известно, он чистокровный ариец, происходит из старинного рода – из тех, перед чьими фамилиями стоит «фон». Однако что-то у него там не заладилось. У нас он трудится вторым режиссером, вместе с Говардом Фиском ставит «Шпионы на море». Каким-то образом ему удалось загипнотизировать чинов из Военно-морского министерства, и ему разрешили провести натурные съемки в таких местах, куда простых смертных не допускают, – в Портсмуте и даже в Скапа-Флоу.
Моника не обратила внимания на странные интонации Картрайта. Во-первых, она была раздосадована тем, что актриса, ее кумир, вышла замуж без ее ведома. Во-вторых, к этому моменту они повернули за угол и оказались перед фасадом главного корпуса.
Внутри, где царила прохлада, она нашла ту атмосферу, какую и ожидала: все куда-то бежали, зачем-то спешили, хлопали дверями. Главный корпус представлял собой настоящий муравейник, полный длинных коридоров. Маленькие кабинеты лепились один к другому, как каюты на корабле; ей показалось, что все обитатели в основном заняты тем, что открывают и закрывают двери. Работники студии гордо вышагивали во всех направлениях; стучали пишущие машинки. Пахло свежей краской. Из буфета вышел мальчик-посыльный; он жевал шоколадный батончик. Картрайт новел Монику по длинной застекленной галерее, похожей на мост Вздохов; из окон открывался вид на освещенный солнцем парк. Галерея соединяла главный корпус со студийными павильонами.
Огромный гулкий бетонный коридор съемочного павильона напомнил Монике аэропорт. Звуконепроницаемые двери вели в студии. Над дверью под номером три горела красная лампочка; она означала, что сейчас идет съемка и входить туда нельзя. Картрайт жестом показал Монике, что надо подождать, а сам, злорадно ухмыляясь, стал слушать разговор двоих мужчин, стоявших посреди коридора.
Один был низенький толстяк с сигарой, второй – высокий молодой человек в очках, с подчеркнуто аристократическим выговором.
– Слушайте, – говорил толстяк. – Тот эпизод на балу.
– Да, мистер Ааронсон?
– Там скандал, – продолжал толстяк, – который закатила герцогиня Ричмондская перед сражением при Ватерлоо.
– Да, мистер Ааронсон, и что?
– Я только что отсмотрел первые кадры. Никуда не годится! Перцу не хватает.
– Но, мистер Ааронсон…
– Слушайте, – перебил его толстяк. – Я знаю, чего там не хватает! Песни для Эрики Муди. Люк Фитцдейл только что написал классную штучку, в самый раз для нее. Значит, вот как все будет. Герцог Веллингтон говорит: «Дамы и господа, у меня для вас большой сюрприз», понимаете? И тут герцогиня Ричмондская садится к пианино и начинает петь.
– Но, мистер Ааронсон, не думаю, чтобы она была способна на такое!
