На ней была мужская одежда: подватованный узорчато-расшитый
кубрак с бобровым воротником, перчатки для конной езды, толстые, изготовленные
из крашеной шерсти braccae, то есть брюки, высокие сапоги. Колпачок с меховой
каймой был надет на прикрывающую шею и щеки шелковую ткань, шею охватывал
шерстяной шарф, заброшенный концом на плечо на манер мужской liripipe.
— Ты навел на меня чары, магик, — холодно сказала она. — Я
это чувствовала. Приехать сюда меня заставила какая-то сила. Я не могла ей
противиться. Признайся, ты чаровал?
— Чаровал, Николетта.
— Меня зовут Ютта. Ютта де Апольда.
Он помнил ее другой. Вроде бы ничто не изменилось, ни лицо,
овальное, как у Мадонны кисти Кампено, ни высокий лоб, ни правильные дуги
бровей, ни форма губ, ни слегка вздернутый нос, ни выражение лица — обманчиво
детское. Изменились глаза. А может, вовсе и не изменились, может, то, что он
видел в них сейчас, было там всегда? Скрытое в бирюзово-голубой бездне холодное
благоразумие — благоразумие и ожидающая разгадки загадка, ожидающая открытия
тайна. Это он уже видел. В почти таких же голубых и таких же холодных глазах ее
матери. Зеленой Дамы.
Он подъехал еще ближе. Кони фыркали, пар, вырывающийся из их
ноздрей, смешивался.
— Рада видеть тебя здоровым, Рейнмар.
— Рад видеть тебя здоровой... Ютта. Прекрасное имя. Жаль,
что ты так долго скрывала его от меня.
— А разве ты, — подняла она брови, — когда-нибудь спрашивал
о моем имени?
— А как я мог? Я принимал тебя за другого человека. Ты
обманула меня.
— Ты сам себя обманул, — взглянула она ему прямо в глаза. —
Тебя обманула мечта. Возможно, в душе ты желал, чтобы я была кем-то другим? Во
время похищения ты, ты сам, собственным пальцем показал меня дружкам как
Биберштайновну.
— Я хотел... — Он натянул вожжи. — Я должен был защитить вас
от...
— Вот именно, — подхватила она. — Так что мне оставалось
тогда делать? Возражать? Показать твоим дружкам-разбойникам, кто есть кто в
действительности? Ты же видел, Каська от страха чуть не умерла. Я предпочла
сама дать себя похитить...
— А меня выставить дураком. На Гороховой Горе у тебя бровь не
дрогнула, когда я называл тебя Катажиной. Тебе выгодней было сохранять
инкогнито. Ты предпочитала, чтобы я ничего о тебе не знал. Ты ввела в
заблуждение меня, ввела в заблуждение Биберштайна, ввела в заблуждение всех...
— Обманывала, потому что была вынуждена. — Она закусила
губу, опустила глаза. — Ты не понимаешь? Когда утром я спустилась с Гороховой
Горы в Франкенштайн, то встретила купца, армянина. Он пообещал отвезти меня в
Столец. И сразу же за городом, не веря своим глазам, я повстречала тех двух, Касю
Биберштайн и Вольфрама Панневица-младшего. Они ничего не должны были говорить,
достаточно было на них взглянуть, чтобы понять, что в ту ночь не только я
познала... Хм-м... Что не только со мной случилось... Хм-м... любопытное
приключение. Каська панически боялась отца, Вольфрам своего — еще больше... А
что оставалось делать мне? Рассказать о чарах? О поднебесном полете на шабаш
колдунов? Нет, для нас обеих лучше было изображать из себя идиоток и
утверждать, что мы сбежали от похитителей. Я рассчитывала на то, что,
перепугавшись мести господина Яна, раубриттеры сбегут за седьмую гору и правда
никогда не выйдет наружу. Что никто даже не станет доискиваться. Ведь не могла
же я знать, что Кася Биберштайн беременна...
— А изнасиловал ее, оказывается, я, — горько докончил он. —
Тебя нисколько не взволновал тот факт, что для меня это означало смертный
приговор. И более тяжелый, чем смерть, позор. Пятно на чести. Ты — истинная
Юдифь, Ютта. Помалкивая относительно насилования, ты «сделала» меня как твоя
библейская тезка Олоферна. Ты отдала им мою голову.
— Ты не слушал, что я говорила? — Она дернула вожжи. —
Очистить от обвинения в совершении насилия значило обвинить в чарах, а ты
думаешь, твоей голове это было бы лучше? Впрочем, меня все равно никто и не
послушал. Какое значение имеют слова девушки, как известно, неразумной, по
сравнению со словом присягнувшего на кресте рыцаря? Меня высмеяли бы, решив,
что я страдаю истерикой и бешенством матки. А ты был в безопасности. В Чехии,
никто не мог тебя там достать. По крайней мере до тех пор, пока, как я ожидала,
Вольфрам Панневиц одолеет свой страх и падет Биберштайну в ноги, прося у него
Касиной руки.
— Он до сих пор этого не сделал.
— Потому что дурак. Мир, оказывается, кишмя кишит дурнями.
Как с девушкой переспать, так каждый тут как тут. А что потом? Поджать хвост?
Ноги в руки и драпануть в чужие края...
— Это ты мне?
— Ишь какой ты шустрый.
— Я писал тебе письма.
— Адресуя их Катажине Биберштайн. Но и она не получила ни
одного. Времена не благоприятствуют переписке. Жаль. Я с радостью приняла бы
сообщение, что ты жив. Охотно прочитала бы, что ты пишешь... Мой Рейнмар.
— Моя Николе... Ютта... Я люблю тебя, Ютта...
— Я люблю тебя, Рейнмар, — ответила она, отворачиваясь. — Но
это ничего не меняет.
— Не меняет?
— Ты приехал в Силезию исключительно ради меня? — Возвысила
она голос. — Ты любишь меня до самой смерти, ты жаждешь соединиться со мной до
конца жизни? Если я соглашусь, ты бросишь все, и мы убежим вместе куда-нибудь
на край света? Сразу, немедленно, так, как стоим? Два года назад, отдавшись
тебе, я была готова. Но ты боялся. Теперь наверняка помехой будет важная
миссия, которую ты должен исполнить. Признайся! Я права?
— Права, — признался он, неведомо почему краснея. — Это
действительно важная миссия, действительно святая обязанность. То, что я делаю,
я делаю и для тебя. Для нас. Моя миссия изменит картину мира, поправит этот
мир, сделает его лучше и прекраснее. В таком мире, в истинном царстве Божием,
когда оно настанет, мы будем жить, ты и я, жить и любить до конца. Я так хочу
этого, Ютта. Я мечтаю об этом.
— Мне почти двадцать лет, — сказала она после долгого
молчания. — Моей сестре пятнадцать, на Трех Царей она выходит замуж. Она
смотрит на меня свысока и сочла бы сумасшедшей, если б узнала, что я совершенно
не завидую ее приближающемуся замужеству, а тем более жениху, который в три
раза старше ее, к тому же пьянь и неуч. А может, я действительно ненормальная?
Может, отец был прав, отнимая у меня и сжигая книги Хильдегарды из Бингена и
Кристины де Писан? Что ж, любимый мой Рейнмар, исполняй свою миссию, бейся за
идеалы, ищи Грааль, изменяй и исправляй мир. Ты — мужчина, и мужское дело —
драться за мечту, искать Грааль и исправлять мир. А я возвращаюсь в монастырь.
— Ютта!
