— Идет шумок, — не дал сбить себя Шарлей, — что тебе в этой
войне предназначена весьма важная роль. Что, как говорят поэты, ты должен
будешь оказаться в самой гуще событий... Из чего следует, что в гуще событий
окажемся мы все.
Они сидели на террасе постоялого двора «Под колокольчиком»,
радуясь солнцу, приятно пригревающему, несмотря на легкий морозец. Снег
искрился на подлесном склоне. Со свисающих с крыши сосулек лениво покапывала
вода. Самсон, казалось, дремал. А может, и верно, дремал? Прошлую ночь они
проговорили допоздна, и, пожалуй, совершенно напрасно он вытащил пробку из
последней бутыли.
— В гуще военных действий, — тянул Шарлей, — к тому же
долженствуя сыграть важную роль, невероятно легко получить по шее. Или по иной
части тела. Невероятно легко, когда идет война, потерять какую-то часть тела.
Случается, что этой частью оказывается голова. И тогда становится действительно
скверно.
— Я знаю, куда ты клонишь. Прекрати.
— Выходит, ты читаешь мои мысли, так что добавлять ничего не
надо. Ибо выводы, насколько я понимаю, ты уже вычитал.
— Вычитал. И заявляю: я борюсь за дело, за дело иду на войну
и за дело сыграю ту роль, которая мне писана. Дело Чаши должно победить, на это
направлены все наши усилия. Благодаря нашим усилиям и самоотверженности
утраквизм и истинная вера восторжествуют, несправедливости придет конец, мир
изменится к лучшему. За это я отдам кровь. И если потребуется — жизнь.
Шарлей вздохнул.
— Ведь мы не прячемся, — спокойно напомнил он. — Боремся. Ты
делаешь карьеру в медицине и разведке. Я в Таборе продвигаюсь вверх по ступени
войсковой иерархии и понемногу набираю добро. Малость уже насобирал. Служа
Чаше, мы уже несколько раз ускользали из-под старухиной косы. И все ничего,
только искушаем судьбу, лезем вслепую из аферы в аферу, и каждая следующая хуже
предыдущей. Самое время серьезно поговорить с Флютеком и Прокопом. Пусть теперь
молодые подставляют шеи в поле и на первой линии, мы уже заслужили отдых,
сделали достаточно, чтобы остальную часть войны лениво пролежать sub tegmine
fagi
[202]
. Возможно, за наши заслуги мы уже можем получить
теплые штабные столики. Штабные столики, Рейнмар, кроме того, что они удобны и
прибыльны, обладают еще одним неоценимым качеством. Когда все начнет
раскачиваться, сыпаться и разваливаться, от таких столиков легко оттолкнуться,
чтобы сбежать. И тогда можно с собой прихватить немало...
— Это что же может начать качаться и разваливаться? —
насупился Рейневан. — Перед нами победа! Чаша восторжествует, настанет истинный
Regnum Dei
[203]
! За это мы боремся.
— Аллилуя, — подытожили Шарлей. — Трудно с тобой
разговаривать, парень. Поэтому, отказавшись от аргументации, закончу кратким и
деловым предложением. Слушаешь?
— Слушаю.
Самсон открыл глаза и приподнял голову, давая понять, что и
он слушает тоже.
— Бежим отсюда, — спокойно сказал Шарлей. — В
Константинополь.
— Куда?
— В Константинополь, — совершенно серьезно повторил домерит.
— Это такой большой город у Босфора. Жемчужина и столица Византийского
царства...
— Я знаю, что такое Константинополь и где он находится, —
терпеливо прервал Рейневан. — Я спрашиваю, зачем нам туда ехать?
— Чтобы там поселиться.
— И зачем бы нам там поселяться?
— Рейнмар, Рейнмар, — с состраданием взглянул на него
Шарлей. — Констан-ти-нополь! Не понимаешь? Великий мир, великая культура.
Шикарная жизнь, изумительное место обитания. Ты — лекарь. Мы купили бы тебе iatreion
вблизи ипподрома, вскоре бы ты прослыл специалистом по женским болезням.
Самсона мы просунули бы в гвардию базилевса. Я, учитывая восприимчивую и не
переносящую усилий натуру, не занимался бы вообще ничем... кроме медитации,
карточной игры и случайного мелкого шулерства. После полудня мы ходили бы в Айя
София помолиться о больших барышах, прогуливались бы по Мессе, ублажали бы
глаза видом парусов на Мраморном море. В одной из таверн над Золотым Рогом
откушивали бы плов из ягнятины и жареных осьминогов, обильно запивая вином с
пряностями. Живи — не хочу. Только Константинополь, парни, нет, только
Константинополь, только Византия. Оставим, говорю вам, за спиной Европу, эту
темень и дичь, отряхнем омерзительную пыль с сандалий наших. Поедем туда, где
тепло, сытно и благостно, где культура и цивилизация. В Византию! В
Константинополь, город городов!
— Ехать на чужбину? — Рейневан знал, что демерит шутит, но
поддержал его игру. — Покинуть землю отцов и дедов? Шарлей! А где патриотизм?
— Я, — Шарлей непристойным жестом указал где, — я человек
светский. Patria mea totus hic mundus est.
[204]
— Иными словами, — не сдавался Рейневан, — ubipatria,
ubibene
[205]
. Философия, достойная бродяги либо цыгана. У тебя
есть отчизна, у тебя, как ни говори, был отец. Ты ничего не вынес из отчего
дома? Никаких наук?
— Ну как же, вынес. — Шарлей показно возмутился. — Много
знаний, жизненных и других. Множество мудрых максим, воспоминание о которых
позволяет мне сегодня жить прилично. У меня, — он театральным жестом отер
слезы, — у меня в ушах до сих пор звучит доброжелательный голос моего отца. Я
никогда не забуду его драгоценных указаний, которые запомнил и которыми
неизменно руководствуюсь в жизни. Например, после святой Схоластики надень
толстые штаны. Или: из пустого и Соломон не нальет. Или: кто с утра хватанет,
тому на весь денек хватит. Или...
Самсон фыркнул. Рейневан вздохнул. С сосулек капало.
Рождество Христово, Nativitas domini, отмечали «Под
колокольчиком» действительно шумно, хоть только в своей компании. После
недолгого потепления снова начались метели, заваленные снегом дороги снова
отрезали постоялый двор от мира, впрочем, в такую пору вообще мало кто
путешествовал. Кроме Рейневана, Шарлея и Самсона, кроме Фогельзанга, Урбана
Горна и Тибальда Раабе, праздник отмечал хозяин «Колокольчика» Марчин Праль,
который по этому случаю без сожаления урезал запасы своего погребка на
несколько бочонков рейнских, мальтийских и семиградских вин. Жена хозяина,
Берта, позаботилась о богатом и вкусном меню. Единственным гостем «извне»
оказался мамун Йон Малевольт, который, ко всеобщему удивлению, прибыл не один,
а в обществе двух лесных ведьм. Неожиданность была колоссальная, но отнюдь не
малоприятная. Ведьмы оказались симпатичными женщинами эффектной внешности и
поведения, и после того как был сломан первый лед, они были приняты всеми,
включая напуганную вначале Берту Праль.
