— Он не захочет, — холодно сказал Урбан Горн, — нас слушать.
— Доверьтесь Богу — Прокоп взглянул на ожидающих приказов
Добка, Пухалу и Яна Змрзлика, губы его кривила злая гримаса. — На Бога и на
меня. Уж я сделаю так, чтобы он захотел.
Весенняя Страдуня действительно оказалась достаточно
серьезной преградой, болотистые поля стояли под водой, течение омывало стволы
прибрежных верб, уже серебрящихся распухшими почками. На разливе было полно
лягушек.
Конь Урбана Горна плясал по дороге, месил копытами грязь.
Горн натянул вожжи.
— К князю Болеку! — крикнул стоящей на мосту страже. —
Посольство!
Горн крикнул уже в третий раз. А стражники не отвечали. И не
переставали целиться в них из арбалетов и упирающихся в поручни моста гаковниц.
Рейневан начинал беспокоиться. То и дело оглядывался на лес, подумывая, успеет
ли в случае погони домчаться до него.
Из леса на другом берегу выехали четверо конников. Трое
остановились на предмостье, четвертый, в полных доспехах, въехал на мост, гремя
подковами. Герб на его щите не был, как вначале подумал Рейневан, чешским
Одживонсом — это был польский Огоньчик.
— Князь, — крикнул всадник, — послов примет! Давайте оба
сюда, на наш берег.
— Рыцарское слово?
Огоньчик поправил опадающее забрало шлема, поднялся на
стременах.
— Э-эй! — В его голосе послышалось изумление. — Я ж вас
знаю! Вы — Белява!
— Вы, — припомнил Рейневан, — рыцарь Кших... Из Костельца,
да?
— Гарантирует ли князь Болько, — сухо прервал обмен
любезностями Горн, — нам посольскую неприкосновенность?
— Его милость князь, — поднял бронированную руку Кших из
Костельца, — дает рыцарское слово. А Рейневана из Белявы не обидит. Проезжайте.
— Прошу, прошу, прошу, — проговорил, затягивая слова, Болько
Волошек, князь Глогувки, наследник Ополя. — Прокоп должен чувствовать уважение,
если посылает ко мне столь значительных особ. Столь значительных и столь
известных. Чтобы не сказать — пользующихся дурной известностью.
Свита князя, присутствующая на штабном совещании,
зашепталась и забурчала. Штаб собрался в хате на краю деревни Казимеж и состоял
из одного герольда в голубом, украшенном золотым опольским орлом, пяти рыцарей
в доспехах и одного священника, тоже, впрочем, в латах, носящего нагрудник и
мышки
[210]
. Из рыцарей трое были поляки — кроме Кшиха из
Костельца, князя сопровождал знакомый Рейневану силезский Нечуя и неизвестный
ему Правдиц. У четвертого рыцаря на щите был серебряный охотничий рог
Фалькенхайнов. Пятым был иоаннит.
— Господин Урбан Горн, — продолжал князь, оглядывая послов
недружелюбным взглядом, — известен по всей Силезии в основном по рассылаемым
епископом и инквизицией приказам «хватать и не пущать». И извольте: господин
Урбан Горн, безбожник, бегард, еретик и шпион, выполняет роль посла на службе
Прокопа Голого, архиеретика и ересиарха.
Иоаннит враждебно заворчал. Князь сплюнул.
— А ты, — Волошек перевел взгляд на Рейневана, — как вижу,
окончательно примкнул к еретикам. Всей душой запродался сатане и самоотверженно
ему служишь, коли тебя с посольством посылают. А может, кацермэтр Прокоп думал,
что если пошлет тебя, то чего-нибудь добьется за счет нашей бывшей дружбы? Ха,
если он на это рассчитывал, то просчитался. Потому что скажу тебе, Рейневан,
когда в Силезии на тебя всех собак вешали, разбойником и вором изображали,
приписывали тебе самые чудовищные преступления, включая насилование девушек, то
я тебя защищал, не позволял очернять. И что из этого получилось? Что я был
глупцом... Но поумнел, — докончил князь после недолгой тяжелой паузы. —
Поумнел! Посольство антихриста мне до задницы, болтать с вами и не подумаю. А
ну, стража, взять их! А эту пташку — в плен!
Рейневан рванулся и аж присел, с такой силой стоящий за ним
Кших из Костельца прижал его, вцепившись могучими руками в плечи. Двое
прислужников схватили Горна за руки, третий с большой ловкостью завязал ему
вожжи вокруг локтей и шеи, стянул, затянул узел.
— Бог видит, — преувеличенным жестом воздел руки поп. —
Видит Бог, князь, ты поступаешь правильно. Firmetur manus tua. Да будет крепка
мышца твоя
[211]
, когда давит она гидру ереси.
— Мы — посланники... — простонал стискиваемый поляком Рейневан.
— Ты дал слово...
— Вы — послы, но послы дьявола. А слово, данное еретику,
силы не имеет. Горн — предатель и еретик. И ты тоже еретик. Когда-то, Рейневан,
ты был мне другом, поэтому я связывать тебя не велю. Но заткнись!
Он съежился.
— Его, — князь головой указал на Горна, — я выдам епископу.
Это моя обязанность как доброго христианина и сына церкви. Что же до тебя...
Однажды я тебя уже спас по старой дружбе. И сейчас тоже отпущу...
— Это как же так? — взвизгнул священник, а Фалькснхайн и
иоанниты заворчали. — Кацера отпустите? Гусита?
— Ты заткнись, патер. — Волошек сверкнул из-под усов зубами.
— И не пищи, пока не спросят. Отпущу тебя на волю, Рейневан из Белявы, помня
когдатошнюю нашу дружбу. Но это последний раз, клянусь муками Господними! Последний
раз! Не вздумай мне больше попадаться на глаза! Я стою во главе крестоносного
войска, вскоре мы соединим свои силы с епископской армией, вместе пойдем на
Опаву, чтобы вас, кацеров, стереть с лица земли. Даст Бог, оценит епископ
Вроцлавский, какой я правоверный католик! Кто знает, может, за это простит мне
мои долги. Кто знает, может, вернет то, что некогда грабанул у Опольского
княжества! Выше крест, так хочет Бог, вперед, вперед на Опаву!
— Там, где были предместья Опавы, — проговорил связанный
Горн, — сегодня ветер пепел разносит. Вчера Прокоп был уже под Глубчицами.
Сегодня он еще ближе.
Болько Волошек подскочил и коротко ударил его кулаком по
уху.
— Я сказал, — прошипел он, — что не стану с тобой болтать,
предатель. А слушать твою болтовню — тем более. Рейневан! — резко повернулся
он. — Что он об Опаве говорил? Что она вроде бы взята? Не верю! Отпусти его,
Кжих!
— Опава защитилась. — Отпущенный Рейневан помассировал руку.
— Но пригороды сожжены. Сожжены Кетж и Новая Цереквия, а до того еще Гуквальды
и Острава. Градец на Моравице и Глубчицы уцелели, и все это благодаря
исключительной разумности князя Вацлава. Он договорился с Прокопом, заплатил
пожоговые, уберег княжество. Во всяком случае, его часть.
— И я должен в это поверить? Поверить, что Пшемек Опавский
не стал биться? Что позволил сыну договариваться с гуситами?
