Лагерь беженцев, расположившийся поблизости от Сьрёды, у
речки Сьрёдская Вода, был забит до предела, просто трещал по швам. Обычно смена
приходящих и уходящих позволяла как-то существовать, но сегодня Дзержку де
Вирсинг прямо-таки в ужас повергла перспектива появления новых беженцев.
Дух она перевела, когда начало смеркаться — ночью редко
кто-нибудь прибывал, а она знала, что множество людей намерено уйти на
рассвете. Гуситы ушли. Отправились на юг, по тракту, ведущему на Костомлоты,
Стжегом, Больков и Ландесхут. Может, возвратились в Чехию? Днем небо уже не
чернили дымы, ночью не освещали зарева. Люди утомились от скитаний, хотели
возвращаться. К пепелищам. К полностью выгоревшим городкам и деревням. В
Собутку, Гнеховцы, Гурки, Франкенталь, Арнольдсмюле, Восковицы, Ракошицы, Слуп.
И многие, многие другие, названия которых звучали чуждо. И не вызывали эмоций.
Ревел вол, блеяла коза. Где-то около телег заплакал ребенок,
мимо Дзержки быстро прошла Эленча фон Штетенкрон. Окончив вместе с другими
работу на кухне, Эленча не пошла с ними спать, чтобы выспаться и отдохнуть.
Эленча, казалось, не отдыхала никогда. В те семь дней, во время которых Дзержка
де Вирсинг поддерживала лагерь организационно и финансово, Эленча отдыхала,
только получив категорический приказ. Дзержке не хотелось быть с Эленчей
слишком категоричной. Она видела, как девушка реагирует на это. Увидела в
первый же день, когда Эленча Штетенкрон прибыла в Скалку на каштанке Тибальда
Раабе. Дзержке пришла в голову дурная мысль, будто она знает, как лучше всего
вырвать девушку из отупения и апатии.
— Бедная силезская земля, — повторил полноватый вроцлавец,
торговец, которого даже нападение не удержало от того, чтобы выйти на дорогу с
телегой, набитой доверху товаром.
— Проклятая силезская земля, — повторил мельник из
Марчинковиц.
Собравшиеся вокруг костра беженцы — что-то вроде стихийно
сформировавшегося совета старейшин лагеря, люди с авторитетом, который
невозможно скрыть, — покачали головами, поворчали. Дзержка была в этой компании
единственной женщиной. В основном тут были крестьяне с лицами и фигурами
природных вожаков. Кроме полноватого вроцлавца, были еще мельник из лежащих под
Бжегом Марчинковиц, хозяин откуда-то из-под Контов, два солдата в цветах,
затертых пылью многочисленных дорог, и корчмарь с Горки. Был — и очень
пригодился — цирюльник из Собутки. Был монах-минорит из Сьрёдского монастыря —
один из самых пожилых, — более молодые бесконечно возились с больными и
ранеными. Был еврей, неведомо откуда. Был рыцарь. Из давно обнищавших, но все
равно вызвавший сенсацию своим присутствием.
— Дважды, — говорил полноватый торговец, — ежилась у нас во
Вроцлаве шкура. Первый раз это было в четверг перед Пальмовым воскресеньем
[254]
, когда, разорив Бжег и спалив Ручин, главные силы гуситов
встали под Олавой. Хорошо были видны зарева и дымы, ветер доносил запах гари. А
ведь от Олавы до Вроцлава можно шапкой докинуть... Вроде бы стены у города
крепкие, на них пушки, полно солдат, а шкура ежится... Но Бог уберег. Они ушли.
— Ненадолго, — заметил один из солдат.
— Верно... Едва-едва вздохнули, услышавши, что Прокоп
поворачивает к Стжелину, едва неспокойную Пасху отпраздновали, а тут снова
колокола звонят на всех звонницах. Гуситы возвращаются! Идут еще большей силой.
Соединившись с теми адовыми сиротами, жгут Рыхбах, жгут Собутку, дороги
черным-черны от беженцев. А в пятницу перед воскресеньем Misericordiae
[255]
снова видим со стен дымы, тем разом на западе: это горят
Конты. Громыхнула весть, что под Сьрёдой большой лагерь, что Прокоп к штурму
готовится. Опять колокола бьют, женщины и дети прячутся в церквях...
— Но и на этот раз вам повезло, — сказала Дзержка. — Штурма
не было, как все мы знаем. Спустя два дня, именно в воскресенье Misericordiae, чехи
ушли.
— Ушли, — подтвердил второй солдат, — на Стжегом. Все
думали, что ударят на Свидницу. Но не ударили. Видать, испугались укреплений...
— Не поэтому, — возразил рыцарь. — Свидница уже год назад
заключила с гуситами тайный договор. Поэтому и уцелела.
— И сидел себе, — насмешливо сказал мельник из Марчинковиц,
— господин староста Колдиц за свидницкими стенами. Сидел в безопасности и
благе. А что ему, что вся страна горит и кровью исходит. Ему-то ничего не
будет, он договорился. Тьфу!
Какое-то время стояла тишина. Прервал ее корчмарь из Горки.
— Из-под Стжегома, — сказал он, — двинулись гуситы на запад.
Прошли Явор, не напав. Но Свежану ограбили и сожгли. Дотла разграбили и спалили
Добков, фольварк любьёнских монахов. И пошли дальше, на Злоторыю. А сегодня я
на дороге знакомого встретил, он сказал, что Злоторыя сожжена. Невезучее место.
Уж второй раз ее гуситы жгут. А Прокоп и сироты идут вроде бы на Львовек...
— Устаревшие сведения, — вставил цирюльник из Собутки. — Я
тоже беженцев расспрашивал. Гуситы подошли к Львовеку неделю назад, в четверг,
но через Бобр не перебрались. А лужицкое рыцарство, железные господа, которые
должны были идти на помощь Силезии, сдрейфили, трусливо драпанули на левый
берег и сидят там, как мыши под метлой. Не прибудут к нам лужичане с помощью.
Одни мы, дети. Несчастная силезская земля.
— Проклятая силезская земля.
Заревел вол, разлаялась собака. Заплакал очередной ребенок.
Эленча повернула голову, но идти не могла, она как раз качала на руках,
успокаивала мальчонку, а девчушка чуть постарше держалась за ее подол. Эленча
вздохнула, потянула носом. Дзержка присматривалась к ней. Она никогда не
рожала, у нее никогда не было собственных детей, но она никогда об этом не
жалела, это никогда не было проблемой. Никогда до сих пор, подумала она с
неожиданным испугом, охватившим холодком грудь и стискивающим горло.
— Вся надежда на то, — заговорил вроцлавец, — что рейд все
продолжается и продолжается. Гуситы должны утомиться, перегрузиться собранной
добычей.
— Утомляет только поражение, — сказал рыцарь. — Ноги немеют
у тех, кто убегает, только уносимое при бегстве добро к земле гнетет. Виктория
сил придает, добыча становится легкой как перышко! Кто побеждает, тому польза.
Их кони едят пшеницу из наших амбаров, наш пепел нюхают. Но что верно, то верно
— воюют они уже давно. От Бобра близко до Карконошских перевалов, близко до
Чехии. Даст Бог, уйдут.
