— Надолго ли? — выкрикнул мельник из Марчинковиц. — Ведь
узнали, что мы слабы, что супротив них в поле не устоим. Что духа в нас нету!
Что некому нас в бой вести! Что силезские рыцари, стоит им гуситов увидеть, тут
же ноги в руки и не хуже зайцев драпают. Ха, князья удирают! Что сделал Людвик
Бжегский? Ему надо было защищать город, безоружных людей, своих подданных.
Когда он их данью прижимал, они говорили: «Это ничего, кровушкой платим, зато
защитит нас добрый наш хозяин, когда срок придет». А что учинил добрый хозяин?
Трусливо сбежал, отдал Бжег на милость напастникам. Разграбили город гуситы до
последней крошки, приходскую церковь спалили, а коллегиату Святой Ядвиги
превратили в конюшню, богохульники!
— И за все за это, — покрутил головой цирюльник из Собутки,
— не разит их гром с ясного неба, не падет на них гнев Божий. И как же тут не
сомневаться... Хм-м... Я хотел сказать: тяжко, ох тяжко нас Бог испытывает...
— Надо будет вам к этим испытаниям, — неожиданно заговорил
еврей, — привыкнуть... Ай, я вам говорю, это только вначале трудно. Со временем
привыкаешь.
Какое-то время стояла тишина. Прервал ее рыцарь.
— Возвращаясь, — сказал он, — к князю Людвику: истинная
правда, не по-рыцарски он поступил, бросив Бжег на милость и немилость гуситам.
Не по-рыцарски и не по-княжески. Но...
— Но не он один, хотели вы сказать? — зло прервал его
мельник. — Верно! Потому как другие тоже спины врагу показывали, пятная честь.
Где же, о, где же ты, князь Генрик Благочестивый, который полег, но с поля не
ушел!
— Я хотел сказать, — слегка заикнулся рыцарь, — что гуситы
силу предательством доказали. Предательством и пропагандой. Распространением
ложных сообщений, сеянием паники...
— А откуда оно, предательство-то? — неожиданно задал вопрос
монах-минорит. — Почему его зерно так быстро пробивается и буйно цветет, почему
у него такой урожай? Вельможи и рыцари без боя сдают крепости и замки,
переходят на сторону врага. Крестьяне льнут к гуситам, служат им провожатыми,
указывают и выдают на смерть священников, мало того, сами нападают на
монастыри, грабят церкви. Нет недостатка в вероотступниках и среди духовников.
И нет, нет князя, который бы, как Генрик Благочестивый, pro defensione
christiane fidei
[256]
, бороться и полечь был бы готов. Откуда,
если подумать, это берется?
— Может, оттуда, — проговорил басом один из крестьян,
могучий мужик с буйной шевелюрой. — Может, оттуда, что не с сарацинами, не с
турками биться пришлось, не с теми татарами, которые на силезскую землю при
наших прадедах напали. Те, кажись, черными были, красноглазыми, огнем изо ртов
шпыряли, дьявольские знаки несли, колдовством занимались и душили наших предков
адской вонью. Сразу видно, чья сила их вела. А ныне? Над чешским войском
дароносицы, на щитах облатки и богобоязненные слова. На марше они Бога
воспевают, перед боем на коленях молятся, причастие принимают. Божьими воинами
себя величают. Так, может... Может...
— Может, Бог на их стороне? — договорил, криво усмехнувшись,
монах.
Еще год назад, подумала Дзержка в наступившей мертвой
тишине, год назад никто даже и подумать о чем-то подобном не решился бы, не то
что сказать. Меняется мир, совершенно изменяется. Однако почему так получается,
что изменение мира обязательно должно сопровождаться резней и пожарами? Всегда,
словно Поппее
[257]
в молоке, миру, для того, чтобы обновиться,
надо купаться в крови?
— Начинаю, — заявил сидящий на ступенях алтаря Шарлей. —
Начинаю активнее поддерживать учение Гуса, Виклифа, Пайна и остальных гуситских
идеологов. Церкви действительно пора начать изменять... Ну, может, не сразу
превращать в конюшни, как бжегскую коллегиату, но в ночлежные дома это уж
точно. Только гляньте, как здесь приятно. На голову не льет, не дует, блох кот
наплакал. Да, Рейнмар. Если говорить о церквах, я перехожу в твою религию,
начинаю послушничество. Можешь рассматривать меня как кандидата в члены.
Рейневан покачал головой, подбрасывая дров в костер, который
вместе с Беренгаром Таулером разжег посреди главного нефа. Самсон вздохнул. Он
сидел в сторонке, читая при свече книгу, которую раскопал среди прочих,
сваленных в кучу. Когда церковь грабили, на книги никто не польстился. Пользы
от них не было никакой. Известное дело.
— В церкви сплошная роскошь. — Дроссельбарт выломал из
галереи в пресвитерне очередную доску. — Дерева на костер в достатке. Можно
жечь хоть до лета.
— И есть что пожевать, — добавил Бисклаврет, разрывая зубами
найденную в ризнице сухую как щепка колбасу. — Получается, верно говорят: qui
altari servut, et altari vivit
[258].
— И всегда найдется какой-нибудь сосуд для питья, — Жехорс
поднял наполненную добытым вином чашу для мессы. — Не то чтобы словно пес из
бочки лакать... И почитать можно... Правда, Самсон? Эй, Самсон!
— Что? — поднял голову гигант. — А, да... Вы не поверите, но
в этом латинском произведении я нашел фразу по-польски. А написано это в 1231
году, во времена Генрика Бородатого. На титульной странице, извольте, дата: Аnпо
verum Millesimo CCXXXI
[259]
, а внизу написано черным по
белому: benefactor noster Henricus Cum Barba Dei gratia dux Slesie, Cracouie et
Poloniae...
— И как же звучит эта польская фраза? — заинтересовался
Дроссельбарт.
— Pomny myla pani, — прочитал Самсон Медок, — naszy
mylowani, wyerne serdce boley przydaci со letom kwyetu bywaci
[260].
— Идиотизм.
— Правда.
— И рифма никудышная.
— Тоже правда.
Со стороны притвора раздались и эхом разошлись шаги,
звяканье, гул возбужденных голосов. Мрак осветили факелы и лучины, в их свете
удалось различить входящих в церковь. Шарлей выругался. Оказывается, навестил
их Пешек Крейчиж, проповедник сирот, один из подчиненных Прокоупека. За
Крейчижем шли несколько вооруженных подростков. Шарлей выругался снова.
