Он не послушался, занятый кровотечением, которое безуспешно
пытался остановить. Когда раненый выхаркал кровь и замер, он занялся тем, у
которого оторвало ногу. Разрывал рубаху на ленты. Перевязывал. Раненый выл.
Из пылающего дома выскочил мужчина с копьем, за ним выбежал
подросток в обгоревшей одежде, несущий щенка. Мужчине тут же размозжили голову
цепом. Подростка острием пики пришили к двери. Насквозь, вместе со щенком.
Подросток повис на пике, щенок рвался, визжал, молотил воздух передним лапками.
Рейневан перевязывал. У окутанной дымом, полыхающей огнем
церкви толпились наступающие. С башни все еще стреляли, пули и болты свистели в
воздухе.
— Гыр на нииииих!
Из боковой улочки, гоня перед собой и валя трупы убегающих в
панике хойновцев, вылетели сироты, в саже, черные как черти. Шарлей дернул
Рейневана за руку. Тот оставил перебинтованного, побежал, перепрыгивая через
трупы.
Однако на рынке у церкви все уже кончилось. Защитников башни
— в том числе много женщин и детей — выволокли из здания, согнали под стену.
Там был Ярослав из Буковины, он отдавал приказы. Долетающие с южной стороны
города звуки бойни заглушали его голос, но жест, который он сделал, сомнений не
оставлял. Пленных собрали в кучу, придавили к стене. Из толпы вытаскивали по
одному, по двое. Бросали на колени. И убивали. Кровь лилась потоками, плыла
пенистой рекой, выплескивая из канав мелкорубленую солому и навоз.
— Помилосердствуйте! Лююююди! — завыла кинутая на колени
горожанка в коричневой юбке. — За что? Зачем? Богом молю...
Удар палицей разбил ей голову, как яблоко. Она упала, не
застонав.
— Потому что я звал — и вы не отвечали, — пояснил стоящий
сбоку Прокоп Голый, — говорил, а вы не слушали, но делали злое в очах моих и
избирали то, что было неугодно мне
[270]. Поэтому я
предназначаю вас под меч. Все вы погибнете.
— Братья! Божьи воины! — воскликнул Краловец. — Не жалеть!
Никого не спасать, всех под нож! Резать! А город сжечь! Сжечь дотла! Чтобы сто
лет здесь ничего не выросло!
Огонь с гулом взвился над крышами Хойнова. А крики убиваемых
вознеслись еще выше. Гораздо выше клубящегося дыма.
— Спалив Хойнов, — продолжал монах, — и выбив всех его
жителей, гуситы снова повернули и по Згожелецкому тракту пошли на Болеславец.
При известии об их приближении население убежало в леса, подпалив город
собственными руками.
— Иисусе Христе... — Вроцлавский торговец перекрестился, но
лицо у него тут же посветлело. — Ха! Если Прокоп пошел на Болеславец, значит,
нас не тронет! Он идет на Лужицы!
— Пустопорожняя надежда, — возразил минорит под вздохи
собравшихся. — Прокоп от Болеславца снова завернул в Силезию. Ударил на Любин.
— Христе, будь милостив! — послышались голоса — Gott erbarme
[271]...
— Еще вчера, — сложил руки монах, — Любин держался. Горел
пригород, горел и город, потому что налетчики метали огненные снаряды на крыши,
но защищался стойко, отражал штурмы. Наверняка дошли вести из Хойнова, любиняне
знают, что их ждет, если поддадутся. Вот и держатся.
— Ров там глубокий, — буркнул пожилой солдат, — стены в семь
локтей вышиной, башен больше десятка... Сдержат. Если духом не падут, сдержат.
— Дай-то Бог.
Эленча дрожала и стонала во сне.
Дзержка, несмотря на усиленные старания, вынуждена была все
же задремать, из сна ее вырвал рывок. Дepнул ее собственный подчиненный и
работник, Собек Снорбайн. Снорбайн командовал группой конюхов, по приказу
Дзержки объезжающих дороги и бездорожья в поисках потерявшихся и бесхозных
коней, особенно породистых жеребцов и рыцарских декстрариев, хорошего материала
для увеличения поголовья скалецкого табуна. Эленче, которая, широко раскрыв
глаза, изумленно слушала отдаваемые Снорбайну приказы, Дзержка так же кратко,
но и ясно пояснила, что упускать выгоду — значит совершать грех, конечно,
бескорыстное великодушие — вещь прекрасная, но только в свободное от занятий
время, а вообще-то кони будут возвращены, если отыщется хозяин и докажет свои
на них права. Эленча вопросов не задавала. Тем более что вскоре после этого
Дзержка организовала лагерь беженцев, посвящая ему без остатка и праздничные, и
будничные дни.
— Госпожа, — Собек Снорбайн наклонился к уху торговки
лошадьми, — дело скверное. Идут чехи. Они сожгли пригород Счинавы. Горят
Проховицы, гуситы идут на Вроцлав... Значит, пройдут здесь...
Дзержка де Вирсинг тут же протрезвела. Пружинисто поднялась.
— Седлай наших коней, Собек. Эленча, вставай,
— Что?
— Вставай. Я ненадолго загляну к монахам. Когда вернусь, ты
должна быть готова. Идут гуситы.
— Обязательно так спешить? Отсюда до Проховиц...
— Я знаю, сколько отсюда до Проховиц, — отрезала Дзержка. —
А торопиться надо. Гуситская разведка, поверь мне, может появиться здесь в
любой момент. Некоторые чехи...
Она осеклась, взглянула на Снорбайна, потом буркнула:
— Некоторые из них ездят на чертовски хороших конях.
* * *
— Иисусе, — вздохнул Ян Краловец. — Посреди моря этот город
стоит, что ли?
— Это Одра и ее рукав, —- указал на широко разлившуюся воду
Урбан Горн. — А это Олава, она окружает город с юга.
— И неплохо защищает подступы, — заметил Йира из Жечицы. — Я
бы сказал, и стены не нужны.
— Однако они есть, — сказал Блажей из Кралуп. — И крепкие.
Да и в башнях тоже нет недостатка. А уж церковных-то... Почти как в Праге!
— Та, первая, — показал, хвалясь знанием, Горн, — Святой
Николай на Щецине, а там вон Николайские ворота. Вон та большая церковь с
высокой башней — приходская, Марии Магдалины. Та вон башня — ратуша. А та —
церковь...
— Святая Дорога, — бесстрастно продолжил Прокоп Голый,
видимо, не хуже его знающий Вроцлав. — А там, на острове Песок, — храм Девы
Марии. За Песком — Тумский остров, за ним Овентокшиская коллегиата, рядом
кафедральный собор, все еще строится. Там, подальше... Олбин, большой
премонстрантский собор. А там вон — Святая Катаржина и доминиканский Святой
Войцех. Вы удовлетворены? Уже все знаете? Ну прекрасно, потому что вблизи вам
вроцлавские церкви... осмотреть не удастся. Во всяком случае, не в этот раз.
— Ясно, — кивнул головой Ян Товачовский из Чимбурка. — Было
бы сумасшествием ударить по городу.
— Маловер! — поморщился и сплюнул Прокоупек. — Если б Иисус
Навин думал так же, как ты, то Иерихон стоял бы и по сей день! Могущество Бога
рушит стены...
