Повеял ветер, резкий, злой ветер, начал шевелить уже зеленые
ветки, сорвал со склона яра облако засохших прошлогодних сорняков. Рейневан и
Самсон зажмурились. Когда открыли глаза, видение исчезло.
Но по воде все еще текла кровь.
Они некоторое время молчали.
— Едем, — наконец откашлялся Самсон. — Или возвращаемся?
Рейневан не ответил, кольнул коня шпорой, следуя за Пухалой
и поляками, уже скрывающимися среди зеленеющих ольх.
В следующем яру они наткнулись на засаду
С противоположного склона из зарослей грохнули выстрелы,
звякнули тетивы, на поляков посыпался град пуль и болтов. Вскрикнули люди,
завизжали кони, некоторые встали на дыбы и упали вниз, на дно яра. В том числе
и конь Самсона,
— Прячься! — рявкнул Пухала. — С коней — и прячься!
Заросли снова запели тетивами, снова зашипели болты.
Рейневан почувствовал удар в бок, такой сильный, что
свалился на землю, неудачно, на устланный мокрыми листьями склон. Листья были
скользкие, как мыло, он съехал по ним на дно и только там, пытаясь встать,
увидел торчащее под клю-чицей оперение болта. Господи, только бы не артерия,
успел он подумать, прежде чем потерял способность двигаться.
Он видел, как Самсон выбирается из-под убитого коня, как
поднимается, встает. И как падает с окровавленной головой, еще прежде, чем
прозвучал гул выстрелившей из зарослей ручницы.
Рейневан крикнул, крик заглушил очередной залп пищалей. Яр
полностью затянуло дымом. Свистели болты. Выли раненые.
Хоть руки и ноги у него были словно соломенные, а любое
движение вызывало приступы боли, Рейневан подполз к Самсону. Вокруг головы
гиганта уже успела разлиться большая лужа крови, однако Рейневан видел, что
пуля только задела кожу. Череп, подумал он, череп может быть поврежден. Черт
побери, даже наверняка поврежден. Его глаза...
Глаза Самсона, затянутые мглой, неожиданно заплясали в
глазницах. Рейневан с ужасом увидел, как голова великана затряслась, губы
искривились, из них потекла слюна. Из горла, казалось, вот-вот вырвется крик.
— Темно, — невнятно забормотал он не своим голосом. — Темно,
Мрачно... Иисусе... Где я? Здесь ночь... Я хочу до... Домой! Где я...
Струхнувший Рейневан прижал к его кровоточащему виску руку,
прошептал, вернее, прохрипел выученную формулировку чары Алкмоны. Чувствовал,
как его охватывает холод, идущий от плеча, от воткнувшегося под ключицей болта.
Самсон дернулся, махнул рукой, словно что-то отгонял. Вдруг взглянул
осознаннее. Разумнее.
— Рейневан... — выдохнул он. — Что-то... Со мной что-то
происходит. Пока я могу... Скажу тебе... Я должен тебе сказать...
— Лежи спокойно... — Рейневан кусал от боли губы. — Лежи...
Глаза Самсона в одну секунду затянула мгла и тревога. Гигант
завизжал, зарыдал, свернулся в позу зародыша.
Происходит замена. В кружащейся голове Рейневана вихрем
проносились воспоминания и ассоциации. Кто-то уходит от нас, кто-то к нам
приходит. Монастырский дурачок возвращается из тьмы, в которую попал,
возвращается в свою прежнюю оболочку. Привыкшее бродить во тьме negotium
[273]
уходит во тьму. Возвращается к себе. Странник, Viator возвращается
к себе. То, что не удалось сделать чародеям, на моих глазах совершает Смерть.
Боль снова заставила его напрячься, спазм стиснул легкие и
гортань, полностью отнял власть в ногах. Дрожащей рукой он ощупал спину. Да,
как он и ожидал, из лопатки торчал наконечник. И там было очень больно.
— Эй вы, сукины дети! — рявкнул кто-то из зарослей за яром.
— Кацеры! Бездомные псины!
— Сами вы сукины дети! — ответил криком с другой стороны яра
Добко Пухала. — Паписты гребаные!
— Хотите биться? Тогда идите, курва ваша мать, на нашу
сторону!
— Идите вы, мать ваша курва, на нашу!
— Надаем вам по жопам!
— Это мы надаем вам по жопам!
Казалось, малоизысканный и до боли тривиальный обмен словами
будет тянуться до бесконечности. Но не тянулся.
— Пухала? — недоверчиво спросил голос из зарослей. —
Добеслав Пухала? Венявец?
— А кто ж, курва, спрашивает?
— Отто Ностиц.
— А, курва! Грюнвальд?
— Грюнвальд! Тысяча четыреста девятый. День Призвания
Апостолов!
Какое-то время стояла тишина. Однако ветер доносил запах
тлеющих фитилей.
— Эй, Пухала? Не станем же мы кидаться друг на друга? Мы ж
соратники, в одном бою воевали. Не годится, мать ее так.
— Никак не годится. Мы же оба фронтовики. Так что? Мы — в
свою, вы — в свою дорогу? Что скажешь, Ностиц?
— Думаю, так и следует.
— У меня внизу раненые. Если я их возьму, так они помрут у
меня в дороге. Позаботишься?
— Слово рыцаря. Мы ж фронтовики.
Рейневан, сам не зная, откуда взялась сила, непрерывно
повторяемым заклинанием остановил наконец кровотечение из головы Самсона. И
увидел, что сам прямо-таки плавает в крови. В глазах у него потемнело. Боли он уже
не чувствовал.
Потому что потерял сознание.
Глава 22
в которой температура то снижается, то повышается, а боли
все чувствительнее. Да к тому же еще и убегать надо.
Он очнулся в полумраке, видел, как тьма уступает место
свету, свет вкрапливается в тьму и перемешивается с нею, образуя серую
полупрозрачную взвесь. Umbram fugat claritas, — пронеслось в мозгу. — Noctem
lux dimmat
[274]
. Аврора, Eos rhododactylos
[275],
встает и розовит небо на востоке.
Он лежал на твердой лежанке, попытка пошевелиться вызвала
резкую боль в плече и лопатке. Еще не успев дотронуться до плотно перевязанного
места, он вспомнил со всеми подробностями болт, который там сидел, войдя
спереди по самое оперение из гусиных перьев, а сзади торчавший дюймовым куском
ясеневого дерева и такой же длины железным наконечником. Сейчас там тоже торчал
болт. Невидимый и нематериальный болт боли.
Он знал, где находится. Побывал во многих госпиталях, для
него не была новостью духота, вызванная множеством температурящих тел, запах
камфоры, мочи, крови и разложения. И накладывающаяся на это непрекращающаяся и
назойливая мелодия болезненных хрипов, стонов, охов и вздохов.
