В монастырской инфирмерии Рейневан пролежал до Троицы,
первого воскресенья после Зеленых святок. Ровно девять дней. Однако насчитал он
эти дни только по факту, возвращающаяся волнами лихорадка привела к тому, что о
самом пребывании и лечении он помнил немногое. Помнил Ютту де Апольда,
проводившую много времени у его ложа страданий, помнил полную инфирмеристку,
которую звали — очень удачно — Мизерикордией. Помнил лечившую его
настоятельницу, высокую серьезную монашенку со светлыми серо-голубыми глазами.
Помнил процедуры, которым она его подвергала, чертовски болезненные и неизменно
вызывавшие после себя горячку и бред. Именно благодаря этим процедурам он все
еще сохранял руку и кое-как мог ею владеть. Слышал, о чем разговаривали монашенки
во время процедур — а разговор шел о ключице и локтевом суставе, о подключичной
артерии, о подмышечном нерве, о лимфатических узлах и фасциях. Он слышал
достаточно, чтобы понимать, что от множества серьезных проблем его спасли
медицинские знания настоятельницы. А также медикаменты, которые у нее имелись и
которыми она умела пользоваться. Некоторые из лекарств были магическими,
кое-какие из них Рейневан узнавал то по запаху, то по реакции, которую они
вызывали. Использовался также dodecatheon — значительно более сильный, чем
добытый в Олаве, как и peristereon, снадобье очень редкое, очень дорогое и
очень действенное при воспалительных процессах. Для несколько раз открывавшихся
ран настоятельница использовала лекарство, известное как garwa, секрет которого
пришел, кажется, из Ирландии, от тамошних друидов. Рейневан по характерному
маковому запаху распознал wundkraut, магическую траву валькирии, которой жрецы
Вотана лечили раненых после битвы в Тевтобургском лесу. Запах сушеных листьев
белены выдавал hierobotane, а запах тополиной коры — leukis — два сильных
противогангренных лекарства. Плауном пахла присыпка, именуемая lycopodium
bellonarium. Когда начали применять lycopodium bellonarium, Рейневан уже мог
вставать. Пальцы левой руки уже не немели, и он мог ими удерживать различные
предметы, благодаря чему смог помогать монашенкам лечить Самсона. Который, хоть
и был в полном сознаний, вставать еще не мог.
Ютта не отходила от Рейневана ни на шаг. Ее глаза блестели
от слез и любви.
Война, о которой они уже успели забыть, напомнила о себе
вскоре после Троицы. Утром первого июня Рейневана, Ютту и монахинь из Белой
Церкви взбудоражил гул орудий, долетающий с запада. Еще прежде чем до монастыря
дошли точные сообщения, Рейневан догадался, в чем дело. Ян Колда из Жампаха не
ушел вместе с армией Прокопа Голого, а остался в Силезии, укрепившись на
Слёнзе. Он сам и его дружина были для силезцев солью в глазу и шилом в заду,
они слишком докучали, чтобы их можно было терпеть. Сильный и вооруженный
тяжелыми бомбардами вроцлавско-свидницкий контингент осадил слёнзенский замок и
начал обстрел, призывая Яна Колду сдаться. Колда, как гласила стоустая весть, в
ответ обозвал осаждающих популярным в народе названием мужских половых органов
и предложил им заняться взаимным самцеложством. После чего ответил со стен
огнем собственной артиллерии. Взаимообмен огнем и оскорблениями продолжался
неделю, и в течение всей этой недели Рейневан прямо-таки кипел от желания
двинуться к Слёнзе и как-то помочь Колде хотя бы диверсией и саботажем. Он едва
ходил, о конной езде мог только мечтать, но рвался в бой. В конце концов рвение
придушила, а боевые потуги разнесла в пух и прах Ютта. Ютта была решительной.
Либо она, либо война — поставила она ультиматум. Рейневан выбрал ее.
Ян Колда из Жампаха оборонялся всю следующую неделю, нанеся
силезцам столь серьезный урон, что к тому времени, когда наконец исчерпались
возможности дальнейшего сопротивления, он оказался в прекрасном положении для
начала переговоров. На следующий день после святого Антония он капитулировал,
но на почетных условиях, выговорив себе право свободного отхода в Чехию.
Слёнзенский же замок, чтобы он, не приведи Господи, не послужил какому-нибудь
следующему Колде, силезцы разрушили, не оставив камня на камне.
Все эти подробности Рейневан узнал от садовника, работающего
в примонастырской грангии, большого любителя пользоваться не только
достоверными источниками информации, но и слухами, а также, при отсутствии
таковых, искусно создавать собственные, в чем он был большой мастак. После падения
Слёнзы садовник принес слухи скорее беспокойные. Силезия наконец оправилась от
пасхального гуситского рейда. И начала реагировать в свою очередь. Резко и
довольно кроваво. Эшафоты обагрились кровью тех, кто струсил в бою или
договаривался с чехами. На кострах корчились не только явные сторонники
гусизма, но и те, которых лишь подозревали в симпатиях. Умирали на кольях и
жердях сотрудничавшие с гуситами селяне. Виселицы прогибались под тяжестью тех,
на которых поступили доносы. Попутно обезглавливали также тех, у которых вообще
не было ничего общего с гусизмом. То есть как обычно: евреев, вольнодумцев,
трубадуров, алхимиков и бабок, промышлявших абортами.
Безопасное, казалось бы, сидение за монастырскими стенами
неожиданно потеряло смысл. Рейневан, проходящий период реабилитации, вскакивал
весь в поту при каждом звонке или стуке в калитку. И облегченно засыпал, узнав,
что это не инквизиция, и не Биркарт Грелленорт.
А всего лишь рыботорговец, принесшим свой товар.
Шло время, покой, забота и процедуры брали свое. Раны
заживали, медленно, но хорошо. После святого Антония Самсон начал вставать, а
после Горвазия и Протазия чувствовал себя уже достаточно уверенно, чтобы
помогать садовнику. Рейневан же выздоровел настолько, что ему перестало хватать
в общений с Юттой простого контакта глаз и рук.
Подошла ночь на Ивана Купалу. Клариски из Белой Церкви
отметили ее дополнительной мессой. Рейневан же и Ютта, сопровождаемые
любопытными взглядами монашек, побежали в лес, чтобы поискать цветок
папоротника. Уже в полосе берез на опушке Рейневан объяснил Ютте, что цветок
папоротника — легенда и искать его, хоть это весьма романтично и будоражит, в
принципе бессмысленно и немного жаль на это тратить время, разве что она так
сильно жаждет уважить многовековую традицию. Ютта очень быстро призналась, что
традицию она, конечно, уважает, и даже очень, тем не менее короткую июньскую
ночь предпочла бы в принципе использовать лучше, разумнее и приятнее.
Рейневан, который был того же мнения, разостлал на земле
плащ и помог ей раздеться.
— Adsum favens, — шептала девушка, медленно и постепенно
освобождаясь от одежд, словно Афродита от пены морской.
— Adsum favens et propitia, ласковая прихожу и милостивая.
Оставь уж плачи и сожаления, изгони прочь отчаяние, вот уже по милости моей
светает день избавления
[282].
