— Я имею в виду будущее. — Она приложила руку ко лбу. — Дело
весьма сомнительное в наши времена. Меня интересует, думаете ли вы о будущем.
Думаешь ли о будущем ты. Нет, нет, детали меня не интересуют. Только сам факт.
— Я думаю о будущем, почтенная мать.
Она посмотрела ему прямо в глаза. Радужки у нее были серо-голубые,
светлые. Черты ее лица ему кого-то напоминали, кого-то неотступно приводили на
память. Однако он не мог вспомнить кого.
— Ты говоришь, что думаешь. — Она наклонила голову. — И что
же, интересно, в твоих мыслях перевешивает? Чего в них больше? Ютты и того, что
для нее хорошо? Или, может, войны? Борьбы за справедливое дело? Стремления
изменить мир? А если, предположим, дело дойдет до конфликта, если идеалы
столкнутся... что ты выберешь? А от чего откажешься?
Он молчал.
— Повсеместно известно, — продолжила она, — что, когда речь
заходит о благе чего-то великого и важного, единицы в счет не идут. Единицами
жертвуют. Ютта — единица. Что будет с нею? Ты бросишь ее как камень на
бруствер?
— Не знаю... — Он с трудом сглотнул. — Не могу и не хочу
прикидываться перед тобой, почтенная мать. Я действительно не знаю.
Она долго смотрела ему в глаза. Наконец сказала:
— Знаю, что не знаешь. Я не ждала ответа. Просто хотела,
чтобы ты немного об этом подумал.
Вскоре после Петра и Павла, когда все поля уже голубели от
васильков, наступило неприятное длительное ненастье. Места, в которых Рейневан
и Ютта привыкли предаваться любовным утехам, превратились в грязные болота.
Настоятельница какое-то время посматривала, как влюбленные кружат под аркадами
монастырского сада, как смотрят друг другу в глаза, чтобы наконец расстаться и
разойтись. Однажды вечером, совершив в аббатстве некоторые реорганизации по
размещению монахинь, она вызвала их к себе. И провела в келью, выскобленную,
вымытую и украшенную цветами.
— Здесь вы будете жить, — сухо известила она. — И спать.
Оба. С этого часа. С этой ночи.
— Благодарим тебя, мать.
— Не благодарите, И не теряйте времени. Horaruit,
redimitetempus.
[286]
Пришло лето. Жаркое лето 1428 года.
Неутомимый садовник неутомимо приносил все новые и новые
сплетни. Капитуляция Яна Колды и потеря слёнзенского плацдарма, рассказывал он,
растаптывая вытащенных из гнезд голеньких мышат, взбесили гуситов. В середине
июля, в четверг после святой Маргариты, сироты в порядке реванша быстрой
вылазкой напали и захватили Еленью Гуру, спалив город дотла.
Хоть это отняло у него немного больше времени, садовник
принес также слухи из Чехии, вести, которых Рейневан и Самсон ожидали с
нетерпением. Гейтман Нового Пражского Града, Велек Кудельник из Бжезницы,
рассказывал садовник, сдирая дерьмо с вил, около святого Урбана ударил на
страну баварцев. Гуситы сожгли Мосбах, резиденцию пфальцграфа Оттона, по долине
реки Нааб дошли аж до Регенсбурга. Полностью разграбили и совершенно разрушили
цистерцианское аббатство в Вальдербахе. С телегами, полными награбленного
добра, вернулись в Чехию, оставив за собой пепелища.
Примерно в то же время, рассказывал садовник, ковыряя в носу
и внимательно рассматривая извлеченное содержимое, Табор, чтобы выбить дурь из
головы князя Альбрехта, вошел с диким рейдом в Ракусы. Сжигая, опустошая, грабя
и не встречая сопротивления, табориты дошли до самого Дуная. И хоть лишь
небольшой кусок отделял их от Вены, огромную реку форсировать они не смогли. И
только демонстрации ради немного погрохотали с левого берега. Погрохотали и
ушли.
— Наверно, — бросил Самсону Рейневан, — и наш Шарлей там
был. И демонстрировал.
— Наверняка, — зевнул гигант, почесывая когтями шрам на
голове. — Не думаю, чтобы в Константинополь он отправился без нас.
Накануне святого Иакова настоятельница снова вызвала
Рейневана к себе.
На сей раз она читала «Книгу Божеского утешения» мэтра
Экхарта, красивое и богатое издание.
— Ты давно не был в церкви, — заметила она, поглядывая
поверх очков. — Забежал бы как-нибудь, перед алтарем постоял на коленях.
Подумал о том о сём. Обдумал то да сё... Ах, правда, — подняла она голову, не
дождавшись ответа. — У тебя нет времени. Вы заняты, ты и Ютта, страшно заняты.
Ну что ж, понимаю вас и не осуждаю. Не всегда я была монашкой. В юности, стыдно
признаться, мне тоже случалось активно воздавать почести Приапу и Астарте. И не
раз мне казалось, что, будучи в объятиях мужчины, я оказываюсь ближе к Богу,
чем в храме. Я заблуждалась. Однако это не мешает мне понимать тех, которым
надо еще подождать, чтобы понять свою ошибку.
— Мы предоставили тебе здесь, — продолжила она, немного
помолчав, — убежище и заботу. То, что нами руководствовало не только
милосердие, ты уже наверняка понял. Наша симпатия также не полностью была
результатом склонности и расположения, которые испытывает к тебе очень милая
нам Ютта де Апольда. Были и другие причины. О которых пора поговорить.
Твой внимательный взгляд уже наверняка обнаружил, что наш
монастырь несколько отличается от других. И он, следует тебе знать, отнюдь не
единственный. Не только вы, утраквисты, видите необходимость реформы Церкви, не
только вы к ней стремитесь. И хоть порой вам кажется, что вы очень радикальны в
своих стремлениях, это не так. Есть такие, которые желают более значительных
изменении. Идут гораздо дальше.
— Думаю, — продолжала она, — тебе известны тезы братьев из
ордена Франциска, кои черпали из кладезя великой и таинственной мудрости, той
самой, кою познал воодушевленный своею мыслью и волей Иоахим Флорский? Напомню:
мир наш разделен на три Века и на три Завета. Век и Завет Отца, протянувшийся
от Адама до Христа, был заветом и законом суровой справедливости и преоборения.
Второй, Век и Завет Сына, начавшийся от Спасителя, был законом любви и
мудрости. Третий Век наступил, когда великий Святой из Ассизы начал свое дело,
и это есть век Духа Святого. Заветом которого является закон любви и
милосердия. И царствовать будет Дух Святой до конца времен.
Сила Духа Святого, говорит вдохновенный мэтр Экхарт, —
настоятельница положила руку на раскрытую книгу, — по-настоящему вознесет то,
что наиболее чисто, наиболее тонко, наиболее возвышенно, воздымает искру души и
возносит ее к самым вершинам в воспламенении и любви. Точно так, как это
происходит с деревом: сила солнца берет то, что в корне его самое чистое и
самое деликатное, и возносит до самых ветвей, на коих оно становится цветком.
Точно таким же образом искра души возносится к свету, оторванная от своего
первоначала. И достигает полного единения с Богом.
