Так что видишь, юноша, приход Века Духа делает ненужным и
излишним посредничество Церкви и священников, ибо все сообщество верующих
непосредственно охвачено светом Духа, посредством Духа связывается и сливается
с Богом. Посредники не нужны. Особенно посредники грешные и лживые.
— По сути, — откашлявшись, отважился Рейневан, — у нас,
сдается мне, одинаковы и взгляды, и цели. Ибо точно то же говорили Ян Гус и
Иероним, а до них Виклиф...
— То же самое, — прервала она, — говорил и говорит Петр
Хелчицкий. Тогда почему же вы не слушаете его слов? Когда он учит, что произвол
нельзя победить произволом, что на насилие нельзя отвечать насилием? Что война
никогда не оканчивается победой, но порождает очередную войну, что ничего,
кроме очередной войны, война принести не может? Петр Хелчицкий знал и любил
Гуса, но ему было не по пути с насильниками и убийцами. Не по пути ему было с
людьми, кои обращают взор к Богу, преклонив колени на устланном трупами
побоище. Кои чертят знак креста руками, по локти обагренными кровью.
— Вы, — продолжала она, прежде чем он успел ответить, —
пошли в Пасху 1419 года на горы. На Фаворе, на Оребе, на Беранке, на Сионе, на
Оливной горе вы создавали братское сообщество Детей Божиих, напоенных Духом
Святым и любовью к ближнему. Тогда вы были истинными Божиими воинами, у вас
были божески чистые души и сердца, ибо вы страстно несли слово Божие,
возглашали любовь Божью. Но это длилось пятнадцать недель, юноша, всего
пятнадцать недель. Уже в день святого Абдона, тридцатого июля, вы выкидывали
людей из окон на пики, убивали на улицах, в церквях и домах, творили насилие и
резню. Вместо милости Господней начали возглашать апокалипсис. И название
Божиих воинов вам уже не подобает. Ибо то, что вы творите, больше радует
дьявола. По лестницам из трупов не вступают в Царствие небесное. По ним
спускаются в ад.
— И однако, — вставил он, сдерживая ярость, — ты говорила,
что утраквизм тебе близок. Что ты видишь необходимость реформы Церкви, что
осознаешь необходимость далекоидущих изменений. В то время, когда Хелчицкий
взывал: «Пятое: не убий!», на Прагу шли папские круцьяты. Если б мы тогда
послушались Хелчицкого, призывавшего нас защищаться исключительно верой и
молитвой, если б мы противопоставили римским ордам только покорность и любовь к
ближнему, нас перебили бы всех до единого. Чехия изошла бы кровью, а надежды и
мечты развеялись бы как дым. Не было бы никаких изменений, никакой реформы. Был
бы Рим, в торжестве своем еще более высокомерный, зазнавшийся и наглый, еще
более лживый, еще более противоречащий Христу. Было за что бороться, поэтому мы
боролись.
Настоятельница улыбнулась, а Рейневан покраснел. Он не мог
противиться ощущению, что улыбку докрасила насмешка. Что настоятельница знает,
в сколь смешное положение он попадает, говоря «мы» и «нас», в то время как на
горы в Пасху 1419 года он взирал со стороны, в ошеломлении, со страхом и без
каких-либо признаков понимания. Что шокированный июльской дефенестрацией,
сбежал из сумасшествующей революционной Праги, что шмыгнул из Чехии, смертельно
ужаснувшись развитием событий. Что даже сейчас он всего лишь едва-едва неофит.
И ведет себя именно как неофит.
— Относительно изменений и реформ, — проговорила, все еще
продолжая улыбаться, клариска, — мы действительно согласны. Ты и я. Однако нас различает
не только способ, но и пределы, и размеры действий. Вы хотите перемен в
литургии и реформы клира по принципу sola Scriptura. Мы — я ведь сказала тебе,
нас много, — хотим значительно, значительно большего. Взгляни.
Напротив настоятельницы висело единственное украшение
комнаты: картина, доска, изображающая белую голубку, взмывающую с
распростертыми крыльями в падающий сверху луч света, Клариска подняла руку,
что-то едва слышно шепнула. Воздух неожиданно заполнился ароматом руты и
вербены, характерным для белой магии, которую называют арадийской.
Луч света на картине разгорелся, нарисованная на доске
голубка взмахнула крыльями, взлетела и исчезла в луче света. На ее месте на
картине появилась женщина. Высокая, черноволосая, с глазами как звезды, одетая
в многоцветное платье, переливающееся множеством оттенков белого, медного,
пурпурного...
— И явилось на небе великое знамение. — Настоятельница
начала тихим голосом комментировать все более четкие детали картины. — Жена,
облеченная в солнце; под ногами ее луна, и на главе ее венец из двенадцати
звезд
[287]
. Пророк, говоря о Духе, речет: как утешает
кого-либо мать его, так утешу я вас.
[288]
Взгляни. Вот Мать. Essefemina!
[289]
EsseColumbaquitollitpeccatamundi
[290]
. Вот
Церковь Третья, Истинная и в истинности своей последняя. Церковь Духа Святого,
закон которого — любовь. Коя длится будет до конца света.
Взгляни: Великая Матерь, Пантея-Всебогиня, Регина-Королева,
Генетрикс-Родительница, Креатрикс-Создательница, Виктрикс-Триумфаторка,
Феликс-Благодатная. Божественная Дева. Virgo caelestus.
Матерь природы, владычица стихий, astorum Domina, извечное
начало всесущности. Величайшая богиня, владелица тени, госпожа сияющих высот,
неба, жизнетворного дыхания моря, тиши подземелий. Та, единую и многоликую
божественность которой почитает весь мир под различными именами и в различных
обрядах.
— Descendet sicut pluvia in vellus.
[291]
Она спустится как дождь на траву, как дождь обильный, напоивший землю. В ее дни
расцветет справедливость и всеобщий мир, пока не угаснет луна. И царить она
будет от моря до моря, от реки и до краев земли. И так будет до конца света,
ибо она — это дух.
Склонись пред нею — прими и пойми ее власть.
Самсон, потирая шрам на обритой голове, выслушал рассказ,
ознакомился с опасениями Рейневана — как обычно, 6ез комментариев, как обычно,
без эмоций и без малейших проявлений нетерпения. Однако Рейневана не покидало
неотразимое ощущение того, что гиганта вообще не интересует ни движение
Строителей Третьей Церкви, ни возрождающийся культ Всебогини. Что ему вообще
малоинтересно деление истории мира на три эпохи. Что вообще ему совершенно
безразлично, исповедует ли настоятельница монастыря кларисок в Белой Церкви и
проводит ли в жизнь тезисы вальденсов и хилиастов, или же склоняется к
доктринам Братьев и Сестер Вольного Духа. Походило на то, что Самсону
практически нет дела до бегардов, бегинок и гвилельмиток. Что же касается
Иоахима Флорского и мэтра Экхарта, то чувствовалось... хм-м... что оба они ему,
грубо говоря, до едрени-фени.
