— Я уезжаю, — совершенно неожиданно заявил гигант, вежливо
выслушав откровения Рейневана. — Придется тебе самому управляться со своими
проблемами. Я еду в Чехию. В Прагу.
— Ты присутствовал при том, как меня ранили, — продолжал он,
не дожидаясь, пока Рейневан остынет и издаст хотя бы звук. — Ты видел, что
произошло, когда пуля прошлась по моему черепу. Ты был свидетелем, имел
возможность рассмотреть вблизи. Я был готов к чему-то подобному. Мне говорили
об этом и даже... Даже советовали. В Праге Акслебен, в Тросках — Рупилиус. Они назвали
это: возвращение через смерть. Методом возвращения в мой собственный универсум
и в мою собственную... телесную, я так выражусь, форму является освобождение от
теперешней материальной оболочки. Короче говоря: проще всего было бы убить эту
огромную тушу. Уничтожить ее, решительно прервать происходящие в ней жизненные
процессы. Покончить с ее материальным существованием. Тогда мой собственный
духовный элемент высвободится и вернется туда, куда вернуться должен. Так
утверждали Акслебен и Рупилиус. То, что произошло восьмого мая, кажется,
подтверждает их правоту.
В чем состоит проблема, ты, несомненно, догадываешься.
Понимаешь, по каким причинам присоветованный метод не очень мне нравится, по
каким причинам я предпочел бы что-то менее сильнодействующее. Во-первых, я не
хочу, чтобы на моей совести лежала смерть монастырского придурка, будучи одетым
в тело которого я расхаживаю по свету уже три года. Во-вторых, ни Рупилиус, ни
Акслебен не решались гарантировать стопроцентного успеха. А в-третьих, самое
главное: что-то мне не очень хочется торопиться с возвращением. Главной
причиной этого являются волосы цвета меди и их носительница по имени Маркета.
Коя пребывает в Праге. Поэтому я возвращаюсь в Прагу, друг Рейнмар.
— Самсон...
— Ни слова, пожалуйста. Я возвращаюсь один. Ты оставайся. Я
был бы скверным другом, если б попытался вытащить тебя отсюда, отделить от
того, чем является это место для тебя. Это твоя Огигия, Рейнмар, остров
счастья. Поэтому останься и изведай его. Как можно дольше и как можно полнее.
Останься и поступай умно. Отделяй то, что субтельно, от того, что плотно. Тогда
ты обретешь прелесть этого мира. И всякая тьма обойдет тебя стороной. Это
говорю тебе я, твой друг, существо, известное тебе, как Самсон Медок. Ты должен
мне верить, ибо vocatus sum Hermes Trismegistus, habens tres partes philosophia
totius mundi. Послушай внимательно. Пожар отнюдь не потушен и не придушен, он
только пригас, угли его тлеют. В любой день мир снова окажется в огне, и мы
встретимся опять. А до того времени... Прощай, друг.
— Прощай, друг. Счастливого пути. И пожелай от меня всего
лучшего Праге.
На опушке леса Самсон обернулся в седле и помахал им рукой.
Они ответили ему тем же, прежде чем он скрылся между деревьями.
— Боюсь я за него, — прошептал Рейневан. — До Чехии далек
путь. Времена трудные и опасные...
— Доедет безопасно, — прильнула к его боку Ютта. — Не бойся.
Он доедет безопасно. Без скверных приключений. И не блуждая. Его ждут. Чей-то
фонарик загорится во мраке, укажет нужную дорогу. Как Леандр, он безопасно
преодолеет Геллеспонт. Ибо ожидает его Гера и ее любовь.
Было первое августа. День святого Петра в Узах. У Старших
Народов и ведьм — праздник Глафмас. Праздник жатвы.
Целую неделю Рейневан готовился к разговору с Юттой. Боялся
такого разговора, боялся его последствий.
Ютта неоднократно разговаривала с ним об учении Гуса и
Иеронима, о четырех пражских догмах и вообще о принципах гуситской реформы. И
хотя в отношении некоторых доктрин утраквизма она была настроена достаточно
скептично, никогда, ни единым словом, ни самым малейшим намеком или замечанием
не проявляла того, чего он опасался: неофитского запала. Монастырь в Белой
Церкви — беседа с настоятельницей не оставляла в этом отношении никаких
сомнений — был заражен ошибками Иоахима Флорского, Строителей Третьей Церкви и
Сестринств Свободного Духа; настоятельница, монахини, а наверняка и послушницы
— почитали Извечную и Тройственную Великую Матерь, что связывало их с движением
поклонников Гвилельмины Чешки как женской инкарнации Святого Духа. И Майфреды
да Пировано, первой гвилельмитской папессы. Кроме того, монашенки совершенно
явно занимались белой магией, связываясь тем самым с культом Арадии, королевы
ведьм, именуемой в Италии La Bella Pellegrina
[292]. Но хотя
Рейневан кружил вокруг Ютты чуткий как журавль, ловя знак или сигнал, ни разу
ничего подобного не поймал. Либо Ютта настолько хорошо умела камуфлироваться и
скрываться, либо отнюдь не была горячей неофиткой иоахимитской, гвилельмитской
и арадийской ереси. Рейневан не мог исключить ни первого, ни второго. Ютта
также была достаточно ловкой, чтобы уметь маскироваться, и достаточно разумной,
чтобы не сразу и не с головой прыгать куда глаза глядят и погружаться в
неизведанное. Несмотря на чувства, которые, казалось, их соединяли, помимо
частых, восторженных и творческих занятий любовью, помимо того, что у их тел,
казалось бы, уже нет от партнеров тайн, Рейневан понимал, что еще далеко не все
знает о девушке и далеко не все ее секреты сумел расшифровать. А если Ютта еще
не связалась с ересью целиком и полностью, еще колебалась, сомневалась либо
даже относилась к ней критически, то поднимать тему не следовало.
С другой стороны, оттягивать и бездейственно присматриваться
не следовало также. До сих пор он все еще принимал близко к сердцу слова
Зеленой Дамы. В Силезии он был извращенцем, преследуемым изгнанником, гуситом,
врагом, шпионом и диверсантом. Тем, кем он был в действительности, во что верил
и чем занимался, он ставил Ютту в опасное и рискованное положение. Зеленая
Дама, Агнес де Апольда, мать Ютты, была права — если в нем была хотя бы кроха
порядочности, он не должен был ставить девушку под удар, не мог позволить,
чтобы из-за него она пострадала.
Беседа с настоятельницей изменила все, во всяком случае,
многое. Монастырь в Белой Церкви, сам факт пребывания в нем был, оказывается,
для Ютты гораздо опаснее, нежели знакомство и связь с Рейневаном. Тезы Иоахима
и спиритуалов, ересь — он все еще не мог думать об этом иначе, найти другое
слово — Строителей Третьей Церкви, культ Гвилельмины и Майфреды были для Рима и
инквизиции вероотступничеством столь же тяжким, как гусизм. Впрочем, все ереси
и отклонения Рим бросал в один мешок. Каждый кацер был слугой дьявола. Это
касалось (что было уже несомненной ерундистикой) также культа Великой Матери,
более древнего, чем человечество. И дьявола, которого выдумал лишь Рим.
Но факт оставался фактом: культ Всематери, поклонение
Гвилельмине, ошибки Иоахима, Сестринство Свободного Духа, Третья Церковь —
любого одного было достаточно, чтобы попасть в тюрьму и на костер, или на
пожизненное погребение в доминиканских темницах. Ютта не должка оставаться в
монастыре.
Необходимо было что-то предпринять.
Рейневан знал что. Во всяком случае, чувствовал.
