— Ты зимой спрашивала меня, — он повернулся боком, заглянул
ей в глаза, — ты спрашивала, готов ли я бросить все. Готов ли вот так, как
стою, убежать, отправиться вместе с тобой на край света. Отвечаю: да. Я люблю
тебя, Ютта. Хочу соединиться с тобой до конца жизни. Мир, похоже, делает все
возможное, чтобы нам в этом помешать. Поэтому давай бросим все и убежим. Хотя
бы в Константинополь.
Она долго молчала, задумчиво лаская его.
— А твоя миссия? — спросила наконец, медленно выговаривая и
взвешивая слова. — Ведь у тебя есть миссия. Убеждения. Действительно важная и
святая обязанность. Ты хочешь изменить картину мира, исправить его, сделать
лучше. Так что же? Откажешься от миссии? Бросишь ее? Забудешь о Граале?
Опасность, подумал он. Внимание. Опасность.
— Миссия, — продолжала она, еще медленнее выговаривая слова.
— Убеждения. Призвание. Отдача. Идеалы. Царствие Божие и желание, чтобы оно
осуществилось. Разве от всего этого можно отречься, Рейнмар?
— Ютта, — решился он, приподнимаясь на локте. — Я не могу
видеть, как ты подвергаешься опасности. Слухи о том, что вы здесь проповедуете,
кружат, многие знают, что творится в здешнем монастыре, я сам узнал об этом еще
зимой, в конце прошлого года. Так что это никакая не тайна. Доносы уже могли
дойти до адресатов. Над вами нависла страшная опасность. Майфреда да Пирована
сгорела на костре в Милане. Спустя пятнадцать лет, в 1315 году, в Свиднице
сожгли полсотни бегинок…
«А адамитка в Чехии? — подумал он вдруг, — А замученные и
сожженные пикардки? Дело, которому я себя посвятил, преследует диссидентов не менее
жестоко, чем Рим... »
— Каждый день, — отогнал он эту мысль, — может быть днем
твоей гибели, Ютта. Ты можешь погибнуть...
— Ты тоже можешь погибнуть, — прервала она. — Мог полечь на
войне. Ты тоже рисковал.
— Да, но не во имя,..
— Иллюзии, да? Давай скажи это громко. Иллюзии. Женские
фантазии.
— Я вовсе не хотел.
— Хотел.
Они замолчали. За окном была августовская ночь. И сверчки.
— Ютта.
— Слушаю тебя, Рейнмар.
— Уедем. Я люблю тебя. Мы любим друг друга, а любовь...
Отыщем Царствие Божье в себе. В нас самих.
— Я должна тебе поверить? Что ты откажешься...
— Поверь.
— Ты жертвуешь ради меня многим, — сказала она после долгой
паузы. — Я это ценю. Я еще больше люблю за то. Но если мы откажемся от
идеалов... Если ты откажешься от своих, а я от моих... Я не могу противиться
мысли, что это было бы, как...
— Как что?
— Как endura
[293]
. Без надежды на consolamentum
[294].
— Ты говоришь как катарка.
— Монсегюр живет, — шепнула она, прижав губы к его уху. —
Грааля до сих пор не нашли.
Она прикоснулась к нему, прикоснулась и пронзила нежной, но
электризующей лаской. Когда она поднялась на колени, ее глаза пылали во тьме.
Когда склонялась к нему, она была медленно мягкой, как волна, поглаживающая
песок пляжа. Ее дыхание было горячим, горячее ее губ. Самсон был прав, успел
подумать Рейневан, прежде чем блаженство отняло у него способность мыслить.
Самсон был прав. Это место — моя Огигия. А она — моя Калипсо.
— Монсегюр живет. — Прошло несколько мгновений, прежде чем
он услышал ее громкий шепот. — И выживет. Не поддастся и никогда не будет
завоеван.
Август 1428 года был жарким, прямо-таки непереносимая жара
стояла до середины месяца, до дня Успения Девы Марии, который в народе называли
праздником Матери Божьей Злаковой. Сентябрь тоже выдался очень теплым. Серьезно
погода начала портиться лишь после Матвея. Двадцать третьего сентября пошел
дождь.
А двадцать четвертого возвратились старые знакомые.
Первый сигнал о возвращении старых знакомых принесли — при
помощи безотказного монастырского садовника — слухи, вначале туманные и
неопределенные, со временем все более конкретные. На рынке в Бжеге кто-то
разбросал листовки, изображающие козлоголовое страховидло в папской тиаре на
рогатой голове. Спустя несколько дней такие же по стилю картинки появились в
Вензове и Стшелине — на них была изображена свинья, украшенная митрой, а не
оставляющая сомнений надпись гласила: Conradus episcorus sum
[295].
Спустя несколько недель случилось нечто более важное.
Неназванные исполнители — слухи довели их количество до двадцати человек —
напали и убили стилетами на вроцлавском рынке господина Руперта фон Зейдлица,
заместителя шефа контрразведки Свидницы, известного жестокими преследованиями
людей, подозреваемых в прогуситских симпатиях. От удара ножом скончался в
Гродкове писарь из ратуши, похвалявшийся тем, что выдал больше сотни людей. В
Собутке болт из арбалета настиг — на амвоне — приходского из Святой Анны,
особенно взъевшегося на слишком свободомыслящих прихожан.
В пятницу после Матвея, двадцать четвертого сентября — еще
прежде чем до монастыря дошел слух о старосте, заколотом стилетами в совсем
близлежащем Пшеворне, — в Белой Церкви появились Бисклаврет и Жехорс.
Разумеется, за калитку их не впустили, и они ожидали Рейневана в монастырской
грангии. Около колодца. Жехорс смывал в корыте кровь с рукавов кабата. Обдирала
Бисклаврет бесцеремонно мыл липкую от крови наваху.
— Конец лентяйству, дорогой брат Рейнмар, — Жехорс отжал
выстиранный рукав, — работа ждет.
— Такая? — Рейневан указал на кровавую пену, стекающую с
корыта.
Бисклаврет фыркнул.
— Я тоже тебя люблю, — съехидничал он. — Тоже соскучился и
рад видеть в добром здравии. Хоть вроде бы малость исхудавшего. Это тебя пост
так допек? Монастырская еда? Или интенсивные занятия любовными играми?
— Убери, черт подери, свой нож.
— А что? Не нравится? Действует на тонкие чувства? Вижу,
изменил тебя этот монастырь. Полгода назад, в Желязне под Клодзком, ты на моих
глазах голыми руками удушил человека. Из личной мести, ради частного реванша. А
на нас, борющихся за дело, смеешь посматривать свысока? По-господски морщить
нос?
— Спрячь нож, я сказал. Зачем приехали?
— Догадайся. — Жехорс скрестил руки на груди. — А
догадавшись, собирайся. Мы же говорим, есть работа. Фогельзанг контратакует, а
ты все еще Фогельзанг, никто тебя из Фогельзанга не отчислил и от обязанностей
не освободил. Прокоп и Неплах отдали приказы. Касающиеся также и тебя. Знаешь,
чем грозит неисполнение?
