— Не ехидничай. Ты никогда не задумывался, почему именно
здесь, в Чехии, в Праге, от разнесенных константским костром искр загорелся
такой пожар? Я скажу тебе: знаешь ли ты, сколько было священников в пражской
диоцезии? Шесть тысяч! Сколько было монастырей? Сто шестьдесят! А знаешь ли ты,
что в самой Праге каждый двадцатый человек носил рясу или сутану? А сколько
было в Праге приходов? Сорок четыре. Во Вроцлаве, напомню, их девять. В одной
только кафедре Святого Вита было ровно триста церковных должностей. Ты
представляешь себе, какие деньги они вытянули из пребенд и аннат
[37]?
Нет, Шарлей, дальше так продолжаться не могло и не может. Секуляризация
церковных богатств абсолютно необходима. Клир владеет слишком большими
ценностями и благами. Речь уже не о заветах Христа, о возвращении к
евангельской бедности, к тому, как жили Иисус и апостолы. Столь гигантская
концентрация благ и власти должна вызывать гнев и социальное напряжение. Это
должно кончиться: их богатство, их алчность, их высокомерие, их спесь, их
власть. Они должны возвратиться к тому, чем были, чем наказал им быть Христос:
бедными и покорными слугами. И не Иоахим Флорский первым пришел к этому, не
Оккам, не Вальдхаузер, ни Виклиф и не Гус, а Франциск Ассизский. Церковь должна
измениться, реформироваться. Из церкви магнатов и политиков, гордецов и
глупцов, мракобесов и лицемеров, из церкви инквизиторов, преступников,
выходящих из церкви во главе крестовых походов, из церкви таких тварей, как наш
вроцлавский епископ Конрад, она должна преобразоваться в церковь Францисков.
— Ты гробишь свой талант по госпиталям. Тебе надо быть
проповедником. Однако же, разговаривая со мной, убавь немного пыл. В Таборе
проповедников достаточно, и даже чрезмерно, до пресыщения, бывает, ради
проповеди и обед отменяют. Так что смилуйся же над яичницей с сыром и малость
попридержи язык. А то ты уже готов переехать на симонию и распущенность.
— Потому что и это правда! Никто не придерживается церковных
обрядов и порядков. От Рима до самого низа, до самого захудалого прихода —
ничего, только симония, распущенность, пьянство, деморализация. Тебя не
удивляет, что возникают аналогии с Вавилоном и Содомом, что рождаются аналогии
с Антихристом? Что в ходу поговорка: отпе malum а clero
[38]?
Поэтому я стою за реформу, и даже самую наирадикальнейшую.
Шарлей оторвал взгляд от пепелища иоаннитского приората и
закопченных стен церкви Девы Марии.
— Говоришь, ты за реформу? Так я порадую твои уши рассказом
о том, как мы, Божьи воины, воплощаем теорию в жизнь. В мае этого года, ты,
вероятно об этом слышал, двинулись мы под предводительством Прокопа Голого с
рейдом на Лужицы. Сожгли и разграбили несколько святынь, в том числе церквушки
и монастырчики в Гиршфельде, в Остритце и в Бернштадте, а также, что тебя может
заинтересовать, около Фридланда, во владениях Ульриха Биберштайна, кажется,
дяди твоей любимой Катажины. Згорелец, хоть мы и штурмовали, взять нам не
удалось, но в Любани, взятой в пятницу перед воскресеньем cantate, прихватили
мы несколько попов и монахов, в том числе беглецов из Чехии, доминиканцев,
которые в Любани нашли убежище. Этих Прокоп приказал обезглавить, ну, мы и
обезглавили. Чешских попов сожгли, немецких забили или утопили в Квисе. Такую
же по размерам бойню учинили четырьмя днями позже в Злоторые... Что-то у тебя
странное выражение лица. Я тебе наскучил?
— Нет. Но сдается мне, мы говорим о совершенно разных вещах.
— Неужто? Так, говоришь, ты хочешь изменить церковь? Вот я
тебе и рассказываю, как мы ее изменяем. Напомню тебе, разнузданных прелатов уже
реформировали даже короли: польский Болеслав Храбрый, английский Генрих II
Плантагенет, Вацлав IV здесь, в Праге. Но что это дало? Один обезглавленный
смутьян Станислав из Щепанова, один зарезанный наглый поп Томас Бекет, один
утопленный аферист Ян из Помука. Капля в море! Слишком нерадикально, розница
вместо опта. Что до меня, то я предпочитаю методы Жижки, Прокопа, Амброжа. Явно
видимые результаты. Ты говорил, что до революции каждый двадцатый пражанин
ходил в сутане или рясе. А скольких ты сегодня встречаешь на улице?
— Немного. Осторожнее, вплываем под Каменный Мост, с него
всегда плюют. А порой и... прости, ссут.
Действительно, на балюстрадах моста аж кипело от сорванцов,
старающихся оплевать либо описать каждую проплывающую лодку, баржу. К счастью,
внизу проплывало слишком много лодок, чтобы мальчишки успевали одарить всех.
Лодке Рейневана и Шарлея подвалило счастье.
Течение несло их ближе к левому берегу. Они проплыли около
зверски обезображенного дворца архиепископа и руин монастыря августинцев. А
дальше, под малостранским пепелищем, над рекой вздымалась скала Градчан, гордо
увенчанная Градом и остроконечными башнями кафедрального собора Святого Вита.
Лодочник толкнул шестом лодку в главное течение, они поплыли
быстрее. Правый берег, за стеной, уже заполняла плотная староградская
застройка, левый берег был более сельский — его почти полностью занимали
виноградники. Некогда, до революции, они в основном принадлежали монастырям.
— Перед нами, — демерит указал на церковную башню на правом
берегу, — Франциск, если я не ошибаюсь. Вылезаем?
— Еще нет. Подплывем к плотине. Оттуда до Суконнической три
шага.
— Шарлей.
— Слушаю?
— Помедленнее немного. Нам не к спеху, а я хотел бы...
Шарлей остановился, помахал девушкам в мельнице, вызвав
концерт пискливого смеха. Продемонстрировал согнутый локоть детворе,
высовывающей языки и выкрикивающей детские оскорбления. Потянулся, глянул на
солнце, посматривающее из-за церкви.
— Догадываюсь, чего 6 ты хотел.
— Я выслушал твои рассуждения об исторических процессах.
Что, мол, месть — вещь бесплодная, Самсон повторяет это изо дня в день. Царь
Ксеркс, бичующий море, жалок и смешон. Тем не менее...
— Внимательно слушаю. С возрастающим беспокойством.
— Я с колоссальным желанием добрался бы до сукиных сынов,
убивших Петерлина. Особенно до того Биркарта Грелленорта.
Шарлей покачал головой, вдохнул.
