Из библиотеки выход вел на галереи — по лестнице вниз на
нижний этаж, где оказывались перед окованной железом дверью. Дверь была
помечена рисунком: овалом, в котором размещался бронзовый змей Моисея, serpensmercurialis
[49]
. Над змеем была изображена чаша, из которой вырастали Солнце
и Луна. Ниже поблескивали литеры V.I.T.R.I.O.L., означающие VisitaInferioraTerraeRectificandoInveniesOccultumLapidem,
тайная трансмутирующая формула алхимиков.
Щепан из Драготуш дотронулся до двери, проговорил заклинание.
Дверь с лязгом и скрежетом отворилась. Они вошли. Шарлей глубоко вздохнул.
— Недурно, — проворчал он, оглядываясь. — Недурно...
Признаю.
— Я, — усмехнулся Рейневан, — в первый раз тоже был поражен.
Потом привык.
В занимающей огромный винодельческий подвал алхимической
лаборатории работа не прекращалась, всегда что-нибудь да происходило,
независимо от того, было ли это в праздник, в пятницу или в воскресенье. Тут
работали не покладая рук. Никогда не угасали печи и атаноры
[50],
грея немилосердно, что было приятно зимней порой, да и летом тоже, если на
улице холодало. В атанорах происходило кальцинирование и выпаривание, самые
различнейшие вещества переходили от фазы albedo к фазе nigredo, выделяя при
переходе чудовищную вонь. В колбах постоянно что-то фильтровалось,
дистиллировалось или экстрагировалось, чему сопутствовали бурные эфервесценции
[51]
и еще большая вонь. В огромных алюделях
[52]
кислоты воздействовали на металлы, после чего металлы неблагородные
трансмутировали в благородные, с лучшим или худшим эффектом. В тиглях кипел
меркурий, то есть argentumvivum
[53]
, плавилась в купелях сера,
выделялась в ретортах нитра
[54]
и осаждалась соль, а испарения
выжимали слезы из глаз. Что-то там растворялось, что-то сублимировалось, во все
стороны брызгала кислота, проедая дыры в страницах лежащих на столах бесценных
экземпляров «De quinta essentia» Раймонда Луллия, «Speculum alсhemiae» Роджера
Бэкона и «Theatrum chemicum» Арнольда Виллановы. На полу стояли, ужасно воняя,
котлы, наполненные caputmortuum
[55].
Обычно — также и тогда, когда Сватоплук Фраундинст привел
сюда Рейневана в первый раз — в лаборатории работали по меньшей мере три или
четыре алхимика. Сегодня — исключение! — был только один.
— День добрый, мэтр Эдлингер!
— Пожалуйста, не подходите, — проворчал алхимик, не отрывая
глаз от большой колбы, стоящей на подогреваемом песке. — В любой момент может
взорваться!
С Эдлингером Бремом, лиценциатом из Гейдельберга,
познакомился в Майнце, пригласил и привез в Глубчицы князь Вацлав, сын Пжемка
Опавского. Какое-то время мэтр Эдлингер знакомил юного князя с алхимической
теорией и практикой. У Вацлава — как у многих современных ему княжеских
отпрысков — был бзик на пунктике алхимии и философского камня, поэтому Брем жил
в пышности и благополучии до тех пор, пока на него не обратила особого внимания
Инквизиция. Когда в глубчицком воздухе запахло костром, алхимик сбежал в
Пражский университет, где его застала буря 1419 года. Выделяющемуся, чужому, не
говорящему по-чешски немцу наверняка выпали бы на долю тяжкие времена. Но с ним
познакомились и спасли магики из «Архангела».
Эдлингер Брем схватил колбу железными клещами и влил кипящую
синюю жидкость в чашу, полную чего-то, что напоминало лягушачью икру. Зашипело,
задымило, чудовищно засмердело.
— Sakradonnerwetterhimmelkreuzalleluja!
[56]
— Было ясно, что алхимик ожидал гораздо лучшего эффекта. — EinetotalzkurveneSache!
Scheisse, ScheisseundnocheinmalScheisse!
[57]
Вы еще здесь? Я
занят! Ага, понимаю... Идете посмотреть, как у Акслебена получилось с Самсоном?
— Именно так, — подтвердил Щепан из Драготуш. — Идем. А ты —
нет?
— В принципе... — Эдлингер Брем вытер руки о тряпку; взором,
полным сожаления, глянул на чашу дымящейся икры. — В принципе-то могу пойти.
Здесь меня уже ничто не держит.
В глубине алхимической лаборатории, в скромном уголке за
скромной занавесью, прятались дверцы. Для непосвященного — если б таковой
когда-либо ухитрился сюда проникнуть — это был чуланчик, забитый горшками,
ящиками, бочонками и бутылями. Посвященные поворачивали скрытый в одном из
бочонков рычаг, проговаривали заклинание, и стена отодвигалась, являя взорам
темное отверстие, из которого несло могилой. Во всяком случае, таким было
впечатление при первом посещении.
Эдлингер Брем магически зажег магический фонарь, пошел
первым. Щепан из Драготуш, Рейневан и Шарлей вошли следом, вступили на ступени
лестницы, спиралью извивающейся вдоль стен мрачной и, казалось, бездонной
шахты. Снизу несло холодом. И влагой.
Щепан из Драготуш повернулся.
— Помнишь, Рейневан?.. Мы были с ним не посреди чертога; //
То был, верней, естественный подвал // С неровным дном, и свет мерцал убого
[58].
— Самсон Медок, — тут же догадался Шарлей, — то есть я хотел
сказать Данте Алигьери, «Божественная комедия». Любимое поэтическое
произведение нашего друга.
— Несомненно, — улыбнулся моравец, — любимое. Ибо очень
часто повторяемое. Здесь, на этих ступенях, вашему другу вспоминалась не одна
цитата из Inferno
[59]
. Ты, ваша милость, как вижу, хорошо
знаешь его с этой стороны.
— Я узнал бы его по этому на краю света.
