— Так вот ты ошибаешься, — возразил Рейневан. — Я совершенно
не согласен с тобой. И не только относительно циничных жизненных законов и
отнюдь не в отношении того, что считать в жизни самым важным. Я не согласен с
твоей оценкой ситуации. Ибо время не только благоприятствует поездке, но и
подгоняет. Подъештедье и Йичинское Погорье захвачены нашими войсками,
немногочисленные католические хозяйчики в этом районе напуганы, их мораль
надломлена поражением крестоносцев под Таховом. Они сейчас словно окуренные
пчелы. Поэтому если отправляться, то именно сейчас, прежде чем они очухаются и
снова сумеют жалить» Что ты на это скажешь?
— Ничего.
— А вот в отношении подготовки ты прав. Давай подготовимся.
Что ты предлагаешь?
Шарлей вдохнул.
Рейневан и Самсон выехали из Праги десятого ноября, в
пришедшееся в этом году на пятницу поминание святого Гереона и его
спутников-мучеников. Город они покинули ранним утром. Когда пересекали
Пожичские Ворота, из-за туч выглянуло солнце, залив сказочным светом играющие
блеском Витков и Шпитальское Поле. Радующую сердце картину Рейневан счел добрым
предзнаменованием.
Ни он, ни Самсон не чувствовали себя уж слишком хорошо. У
обоих за спиной было многословное и зашедшее глубоко за полночь прощание с
магиками из аптеки «Под архангелом» . Рейневан вздыхал и вертелся в седле — ему
досталось дополнительно свершить прощальную церемонию с пани Блаженой
Поспихаловой.
Они направлялись к Колику, с середины сентября осажденному
Табором, сиротами и пражанами. Осадой командовал Прокоп Голый. В армии Прокопа
Голого был Шарлей. Прошедший после расставания с ними месяц Шарлей должен был
использовать для приготовления экспедиции. Он утверждал, что имеет такую
возможность. Рейневан верил. У Шарлея были и возможности, и средства. Демерит
не скрывал — больше того, ему случалось даже похваляться, что он борется в
таборитской полевой армии ради трофеев и обогащения и что у него уже много чего
отложено по разным тайникам.
Солнце скрылось за надвигающимися с севера черными тучами.
Сделалось мрачно и грустно. Прямо-таки зловеще.
Рейневан решил, что приметы — предрассудок.
Казалось, Прокоп не слушает. Но это только казалось.
— Дать отпуск брату Шарлею, — повторил он. — В военное время
освободить от службы в армии? Ради твоих личных дел, брат Белява? Иными словами,
сначала — личное, а обязанности перед родиной и Богом — потом. Так?
Рейневан не ответил. Только громко сглотнул. Прокоп хмыкнул.
— Согласен. Даю согласие. Поводов к тому три, — продолжал
он, явно тешась их изумлением. — Во-первых, брат Шарлей служит в рядах Табора
уже больше года и отпуск заслужил. Во-вторых, брат Неплах сообщил мне о твоих
заслугах, брат Белява. Ты самоотверженно преследовал врагов нашего дела,
кажется, геройски боролся с бунтарями в Праге шестого августа. Лечил раненых,
не пил, не ел и не спал. Это, несомненно, заслуживает награды. А в-третьих, и
самое главное...
Он замолчал, обернулся. Они уже были около амбара,
служившего сейчас главной квартирой и резиденцией штаба осады.
— О третьем и самом главном вы узнаете позже, мы еще вернемся
к этому. А сейчас у меня другие дела. Впрочем, вы узнаете какие. Услышите,
поскольку я оставляю вас при себе.
— Брат...
— Это приказ. Пошли. А ваш слуга... О, я уже вижу, чем он
занялся. Это хорошо. Не помешает.
Самсон Медок, как всегда, делая вид, что ничего не слышит и
не понимает, уселся у стены амбара, достал складной нож и принялся стругать
найденный колышек. Самсон часто стругал колышки. Во-первых, он выяснил, что это
работа в самый раз для идиота, каким он многим кажется. Во-вторых, говорил он,
выстругивание колышков успокаивает, положительно влияет на нервную систему и
систему пищеварения. В-третьих, толковал он, резание дерева помогает ему в то
время, когда он вынужден прислушиваться к спорам о политике и религии,
поскольку аромат свежих стружек смягчает приступы тошноты.
Они вошли в амбар, в большое помещение, которое, хотя оно
уже некоторое время тому назад было выбрано под штаб, все еще по-прежнему
приятно пахло зерном. Внутри, за столом, ожидали два человека, склонившихся над
картами. Один был небольшой и тощий, одетый в черное по моде гуситских
священнослужителей. Второй, более молодой, в рыцарской одежде, был более
могучего телосложения и светловолос. Его немного херувимоватое, а немного
суровое утомленное лицо приводило на мысль фламандские миниатюры из «Tres
riches heures du duc de Berry»
[88].
— Наконец-то, — сказал маленький, черный. — Мы уже немного
заждались, брат Прокоп.
— Дела, брат Прокоп.
В отличие от своего тезки второй Прокоп носил бороду,
правда, скупую, неряшливую и более смешную. Из-за роста его также наделили
прозвищем — называли Прокопом Малым либо Прокоупеком. Вначале простой
проповедник меж прочих проповедников, он выделился среди гуситов — точнее,
сирот, — после смерти Яна Жижки из Троцнова. Вместе с градецким Амброжем
Прокоупек был у смертного одра Жижки, а свидетелей последних минут своего
обожаемого вождя сироты почитали чуть ли не святыми, бывало, перед ними
опускались на колени и целовали подол одежды, случалось, что матери приносили к
ним температуривших детей. Уважение выдвинуло Прокоупека на должность главного
духовного вождя — так что он занимался у сирот тем же, чем Прокоп Голый в
Таборе до того, как занял положение Исполнителя.
— Дела, — повторил Прокоп Большой, указывая, в общем, в
сторону осажденного города. Его слова сопроводил мощный гул, стены задрожали, с
потолка посыпалась пыль. Старший пушкарь наконец-то громыхнул из своей
двухсотфунтовой бомбарды. Это означало одновременно покой до утра — такая
бомбарда после выстрела должна была остывать минимум шесть часов.
— Прости, брат, что заставил ждать. И ты, брат Вышек.
Вышека Рачинского Рейневан встречал уже раньше, под Усти, в
коннице Яна Рогача из Дубе. Путь поляка к гуситам был нетипичен — Вышек
появился в Праге в 1421 году в качестве посланника литовского князя Витольда,
на службе у которого состоял. В посольстве речь шла, как сегодня уже известно,
о короне для Корибутовича. Рачинскому понравилась чешская революция, тем более
после встречи с Жижкой, Рогачем и таборитами, которые пришлись поляку по вкусу
гораздо больше, чем умеренные каликстинцы, с которыми он обсуждал Витольдово
послание. Рачинский мигом примкнул к таборитам, а с Рогачем их связала
искренняя дружба.
