Рыцарь Цеттриц-младший, хозяин Шварцвальдау, сидел,
раскинувшись на напоминающем трон кресле. Стену за его спиной покрывал немного
закопченный гобелен, изображающий, судя по всему, райский сад. У ног рыцаря
лежали две невероятно грязные борзые. Рядом, за заставленным столом, сидела
свита рыцаря, лишь немногим менее грязная, чем борзые, состоящая из пяти вооруженных
бургманов и двух женщин легко угадываемой профессии.
Герман фон Цеттриц стряхнул крошки хлеба с живота и родового
герба — красно-серебряной турьей головы — глянул сверху на священника, стоящего
перед ним в униженной позе просителя.
— Да, — повторил он. — Конечно, да, поп. Как тебя звать?
Забыл.
— Отец Апфельбаум. — Священник поднял глаза. У глаз, как
отметил Цеттриц, был цвет стали.
— Значит, — он выдвинул челюсть, — так оно и есть. Да, поп
Апфельбаум. Упомянутый Тибальд Раабе сидит у меня в яме. Я арестовал мерзавца.
Ибо он еретик.
— Серьезно?
— Он распевал пасквили на попов, насмехался над Святым
Отцом. Картинку такую потешную показывал, дескать, папа Мартин V в хлеву за
свинками присматривает, папа — это тот третий, с тиарой на голове, третий слева.
Хааа-ха-ха-хааа-ха-ха!
Цеттриц аж прослезился от смеха, с ним разом и его бургманы.
Одна из борзых залаяла, получила пинка. Сталеглазый пришелец страдальчески
улыбнулся.
— Однако ж я его предупреждал, — посерьезнел рыцарь, — чтобы
он мне подданных не подстрекал. Пой, говорю ему, курва мать, сколь угодно
песенки о Виллисе и Антихристе, называй сколько влезет попов пиявками, потому
как они и есть пиявки. Но не втолковывай черни, курва твоя мать, что перед
Богом все равны и что вскоре все будет общим, включая и мое имущество, мой бург
и мою сокровищницу. И что дань замку вообще платить не надо, потому что
приближающийся справедливый божеский порядок упразднит и ликвидирует всякие
подати и повинности. Я предупреждал, предостерегал. Он не послушался, вот я и посадил
его в яму. Еще не решил, что с ним делать. Может, велю повесить. Может, только
выпороть. Может, поставлю под прангер на рынке в Ландесхуте. Может, выдам в
руки вроцлавского епископа. Мне надо смягчать отношения с епископатом, потому
что мы в последнее время малость пособачились, хаааа-ха-ха!
Сталеглазый священник, конечно, знал, в чем дело, Знал о
нападении на монастырь цистерцианцев в Кшешове, которое Цеттриц совершил летом
прошлого года. Из хохота людей за столом он сделал вывод, что они наверняка
участвовали в грабеже. Возможно, он слишком внимательно присматривался,
возможно, что-то было в его лице, потому что хозяин Шварцвальдау неожиданно
выпрямился и хватанул рукой по поручню кресла.
— Кшешовский аббат спалил у меня трех мальчишек! — рявкнул он
так, что не постыдился бы и гербовый тур. — Вопреки мне проделал. Не поладил со
мной, курва его мать, хоть я его предупреждал, что так этого не оставлю!
Бездоказательно обвинил парней в содействии и сочувствии гуситам, отправил на
костер! А все только для того, чтобы меня обидеть. Думал, я не решусь, думал, у
меня сил нет, чтобы на монастырь ударить. Ну так я ему показал, где раки
зимуют!
— Демонстрация, — священник снова поднял глаза, — прошла,
если я не ошибаюсь, с помощью и при участии трутновских сирот под началом Яна
Баштина из Поростле.
Рыцарь наклонился. Просверлил его взглядом.
— Кто ты такой, поп?
— А вы не догадываетесь?
— Догадываюсь, верно, — кашлянул Цеттриц. — Да и то правда,
что я аббата научил повиновению с вашей неоценимой гуситской помощью. Но разве
это делает меня гуситом? Я принимаю причастие по католическому образцу, верю в
чистилище, а при необходимости призываю святых. У меня нет с вами ничего
общего.
— За исключением добычи, награбленной в Кшешове, поделенной
пополам с Баштином. Кони, скот, свиньи, деньги в золоте и серебре, вина,
литургические сосуды... думаете, господин, епископ Конрад отпустит вам грехи в
обмен на какого-то уличного певца?
— Не слишком ли, — Цеттриц прищурился, — смело начинаешь?
Поосторожней. А то и тебя добавлю к расчету. Ох обрадовался бы тебе епископ,
обрадовался бы. Однако вижу, что ты пройдоха, а не какой-то губошлеп. Только ни
голоса, ни глаз не поднимай. Перед рыцарем стоишь! Перед хозяином.
— Знаю. И предлагаю по-рыцарски прикрыть дело. Приличный
выкуп за оруженосца — десять коп грошей. Певец больше оруженосца не стоит. Я
заплачу за него.
Цеттриц посмотрел на бургманов, те как по команде ощерились,
— Ты привез сюда серебро? Оно у тебя во вьюках, да? А конь —
в конюшне? В моей конюшне? В моем замке?
— Точно. В вашей конюшне, в вашем замке. Но вы не дали мне
договорить. Я дам вам за Тибальда еще кое-что.
— Интересно знать что?
— Гарантию. Когда Божьи воины придут в Силезию, а это
случится вот-вот, когда начнут жечь здесь все до голой земли, ни с вашей
конюшней, ни с вашим замком, ни с имуществом ваших подданных не случится ничего
плохого. Мы в принципе не сжигаем имущества дружественных нам людей. А тем
более союзников.
Долго стояла тишина. Было так тихо, что можно было слышать,
как чешутся борзые, укрывающие в шерсти блох.
— Все вон! — неожиданно рявкнул своей свите рыцарь. — Прочь!
Вон! Все! Да побыстрее!
— Касательно союза и дружбы, — проговорил, когда они
остались одни, Герман Цеттриц-младший, хозяин Шварцвальдау. — Касательно
будущего сотрудничества... Будущей общей борьбы и братства по оружию... И
дележа добычи, естественно... Можно ли, брат чех, поговорить поподробнее?
Сразу за воротами они дали коням шпоры, пошли галопом. Небо
на западе темнело, даже чернело. Вихрь выл и свистел в кронах пихт, срывал сухие
листья с дубов и грабов.
— Пан Влк.
— Что?
— Благодарю. Благодарю за освобождение!
Сталеглазый священник повернулся в седле.
— Ты мне нужен, Тибальд Раабе. Мне нужна информация.
— Понимаю.
— Сомневаюсь. Да, Раабе, еще одно.
— Слушаю, пан Влк.
— Никогда больше не смей произносить вслух мое имя.
Деревушка должна была лежать как раз на пути отрядов Баштина
из Поростле, которые после прошлогоднего нападения на кшешовский монастырь
грабили районы между Ландешутом и Валбжихом. Деревня чем-то, видимо, насолила
гуситам, потому что от нее осталась черная выгоревшая земля, из которой только
кое-где что-то торчало. Мало что осталось также от местной церквушки — ну ровно
столько, чтобы можно было понять, что это была церквушка. Единственное, что
уцелело, был придорожный крест да лежащее за пепелищем храмика кладбище,
спрятавшееся в ольховнике.
