— Смотрите! Вот приближается антихрист! Смотрите! Не видите?
Неужели очи ваши ослепли? Он из колена Данова! Три с половиной года будет
властвовать! В Иерусалиме церковь его будет! Имя его шесть, шесть и шесть,
Эванфас, Латейнос, Теитан! Обличье его как у дикого зверя! Правое око его —
звезда, взошедшая на рассвете, уста его шириной в локоть, зубы — в пядь!
Братья! Неужто ж вы не видите! Браааа...
Огонь преодолел и наконец победил инертное сопротивление
влажного дерева, прорвался, вспыхнул, загудел, над кострами вознесся
чудовищный, нечеловеческий крик. Волна жара разогнала дым, на мгновение, на
краткий миг в красном аду удалось увидеть дергающиеся у столбов тела людей.
Огонь, казалось, вырывается у них прямо из раскрытых в крике ртов.
Ветер милостиво для Гжегожа Гейнче относил смрад в
противоположную сторону.
Четыре притененные арками стороны сада монастыря
Премонстратенсов
[116]
на Олбине призваны были помогать
медитированию, напоминая о четырех реках в раю, о четырех евангелистах и
четырех основных добродетелях. Это, как его именовал святой Бернард, прибежище
дисциплины отличалось порядком и эстетикой, дышало покоем.
— Что-то ты молчалив, Гжесь, — заметил Конрад Олесьницкий,
епископ Вроцлава, внимательно присматриваясь к инквизитору. — Неужто нездоров?
Совесть мучает или желудок?
Монастырь. Сад. Смирение. Покой. Надо сохранять спокойствие.
— С достойной удивления последовательностью и упорством ваше
епископское преосвященство изволит обращаться ко мне особо фамильярно. Позволю
себе и я быть последовательным: в очередной раз напомню, что я папский
инквизитор, делегат апостольской столицы во вроцлавской диоцезии. А это
предполагает при обращении ко мне определенное уважение и соответствующее
положению титулование. «Гжесем», «Ясем», «Пасем» или «Песем» ваша милость может
именовать своих слуг, каноников, исповедников и прихвостней.
— Ваше инквизиторское преподобие, — епископ вложил в
сказанное столько презрительного преувеличения, сколько смог, — не должно мне
напоминать, что я могу, а чего не могу. Я сам знаю это гораздо лучше. Все очень
просто: я могу все. Однако во избежание недомолвок скажу вашему преподобию, что
я веду переписку с Римом. Именно с апостольской столицей. Результат переписки
может быть таким, что, казалось бы, многообещающая карьера вашего преподобия
может оказаться не прочнее рыбьего пузыря. Пук! И нет его. Тогда самое высокое
положение, на которое наше преподобие может рассчитывать в диоцезии, это работа
у меня в качестве слуги, каноника либо, как ваше преподобие выразилось,
прихвостня со всеми вытекающими отсюда последствиями, в том числе и фамильярным
именем Гжесь. Либо Песь, если я так захочу. Ибо альтернативой будет имя «брат
Грегориус» в каком-нибудь уединенном монастыре, среди живописных густых лесов,
практически столь же далеком от Вроцлава, как, скажем, Армения.
— Действительно, — Гжегож Гейнче сплел пальцы, тоже оперся
об арку, но глаз не опустил. — Действительно, много недомолвок ваша епископская
милость не оставила. Однако старания эти весьма тщетны, поскольку факт обмена
письмами между вашей милостью и Римом мне прекрасно известен. Я знаю также, что
результаты этой переписки менее чем скромны, а точнее — нулевые. Никто,
естественно, не запретит вашей милости кропать новые эпистолы, ибо капля камень
точит, как знать, авось кто-нибудь из кардиналов наконец поддастся, возможно,
меня наконец отзовут. Лично я в этом сомневаюсь, однако все в руце Божией.
— Аминь. — Епископ Конрад усмехнулся и вздохнул, радуясь
стабилизации уровня беседы. — Аминь, Гжесь. А ты неглупый парень, знаешь? Это я
в тебе люблю. Жаль, что только одно это.
— Воистину жаль.
— Не юродствуй. Ты прекрасно знаешь, какие у меня к тебе
претензии и почему я хочу, чтобы тебя отозвали. Ты слишком мягок, Гжесь,
слишком милосерден. Действуешь малорешительно, вяло и беспланово. А время этому
не благоприятствует. Haereses ас nultahalahicinnostradioecesisurrexerunt.
[117]
Расцветают кацерство и идолопоклонство. Вокруг аж в глазах
рябит от гуситских шпионов. Колдуньи, кобольды, призраки и прочие адские
чудовища измываются над нами, устраивают свои шабаши на Слензе, в пяти милях от
Вроцлава. Отвратительные деяния и культ сатаны процветают ночами на Гороховой,
на Клодской горе, на Железняке, под вершиной Прадеда, в сотнях других мест.
Поднимают головы бегинки. Насмехается над законом Божиим безбожная секта Сестер
Свободного Духа, безнаказная, потому что в ней действуют и верховодят дворянки,
патрицианки и настоятельницы богатейших монастырей. А ты, инквизитор, чем
можешь похвалиться? У тебя из рук выскальзывает Урбан Горн, вероотступник,
предатель и гуситский шпион. Хоть был у тебя в руках, сбегает Рейнмар фон
Беляу, чародей и преступник. Один за другим выскальзывают торгующие с гуситами
купчики: Барт, Трост, Ноймаркт, Пфефферкорн и другие. Правда, кара настигла их,
но ведь не тобой назначенная и осуществленная. Кто-то тебя выручил. Кто-то
постоянно тебя выручает. Разве это порядок, чтобы инквизитора кто-то выручал?
А? Гжесь?
— Вскоре, уверяю вашу милость, я положу конец этим
выручательствам.
— Ты все время только уверяешь. Уже два года тому назад, в
декабре, ты якобы нашел свидетеля, показания которого должны были раскрыть
какую-то опасную, прямо-таки демоническую организацию или секту, виновную в
многочисленных убийствах. Этого свидетеля, кажется, дьякона намысловской
коллегиаты, ты наскреб, ха-ха, в сумасшедшем доме. Я напряженно ждал, чтобы
послушать показания твоего психа. И что? Ты не сумел довести его до Вроцлава.
— Не сумел, — согласился Гейнче. — В пути он был коварно
убит. Тем, кто занимается черной магией.
— Ах, ах! Черная магия.
— И это доказывает, — спокойно продолжал инквизитор, — что
кому-то было важно, чтобы он молчал. Ибо если б заговорил, то его показания
сильно кому-то повредили бы. Он был очевидцем убийства купца Пфефферкорна. Возможно,
узнал бы убийцу, если б ему его показали.
— Может, да. А может, нет. Этого мы не знаем. А почему не
знаем? Потому что папский инквизитор не умеет оградить свидетеля. Даже если
этот свидетель — псих из Башни Шутов. Конфуз, Гжесь. Компрометация.
