— У тебя под самым боком, — продолжал епископ, не дождавшись
реакции, — расцветает преступность, никто не может считать себя в безопасности.
Грабители-рыцари на пару с гуситами грабят монастыри. Евреи оскверняют облатки
и могилы. Еретики уворовывают подати, обескровливающие бедный люд. Дочь Яна
Биберштайна, рыцаря и вельможи , оказывается похищенной и изнасилованной явно
гуситами в порядке мести за то, что Биберштайн — добрый католик. А ты что?
Снова тебя приходится выручать. Я, епископ Вроцлава, у которого на шее
неисчислимое множество проблем, касающихся веры, вынужден вместо тебя сжигать
виновных.
— Среди сожженных сегодня, — поднял брови инквизитор, — были
виновные? Что-то я не заметил.
— Способность замечать, — парировал епископ, — отнюдь не
самая сильная твоя сторона, Гжесь. Несомненно, очень многого ты не замечаешь. А
это, увы, вредит Силезии. И Церкви. И SanctumOfficium
[118],
которой ты как-никак служишь.
— Святой Инквизиции вредят бессмысленные и демонстративные
экзекуции. Вредит несправедливость. Именно благодаря таким действиям возникает
черная легенда, миф о жестокой инквизиции, льется вода на мельницу еретической
пропаганды. Я с ужасом думаю о том, что через сто лет останется только эта
легенда, мрачная и чудовищная повесть о ямах, пытках и кострах. Легенда, в
которую поверят все.
— Не знаешь ты ни людей, ни исторических процессов, —
холодно ответил Конрад из Олесьницы. — А это перехеривает тебя как инквизитора.
Тебе следует знать, Гжесь, что во всем существуют два полюса. Если возникнет
чудовищная легенда, то появится и античудовищная. Контрлегенда. Еще более
чудовищная. Если я сожгу сто человек, то через сто лет одни будут утверждать,
что я сжег тысячу. Другие — что не сжег ни одного. Через пятьсот лет, если этот
свет проживет так долго, на каждых трех, взахлеб болтающих о ямах, пытках и
кострах, придется по меньшей мере один шут, который станет утверждать, что
никаких ям не было, пыток не совершали, инквизиция была полна милосердия и
справедлива, а если и наказывала, то как отец, увещевающий нашалившее чадо, а
все разговоры о кострах — не более чем вымысел и еретический обман. Поэтому
делай свое дело, Гжесь, а остальное оставь истории. И людям, ее понимающим. И
не пудри мне мозги разговорами о справедливости. Не ради справедливости была
создана инквизиция, в которой ты работаешь. Справедливость — это droitdeseigneur.
Ergo — справедливость это я, ибо я здесь синьор, я господин, я Пяст, я князь.
Князь Церкви, но такой, который habetomniaiuratamquamdux
[119].
Ты же, Гжесь, всего лишь, прости, слуга.
— Божий.
— Ерунда. Ты слуга, рядовой инквизиции, организации, которая
призвана душить мысль в зародыше и устрашать мыслящих, порицать и порабощать
вольные умы, сеять ужас и террор, делать так, чтобы сброд боялся мыслить. Ибо
именно для того была создана эта организация. Жаль, что мало кто помнит об
этом. Потому как распространяется и расцветает кацерство. Расцветает благодаря
тебе подобным, одержимым и не отрывающим глаз от неба, ползающим босыми и
копающимся в ими же придуманном исследовании Христу. Таким, которые болтают о
вере и покорности, о службе Божией, позволяют ездить на себе и гадить на себя
птичкам. И время от времени получающим стигматы. Ты веришь в стигматы, Гжесь? В
знамения?
— Нет, ваша милость. Не верю.
— Это уже что-то. Продолжаю: то, что ты видишь вокруг себя,
отец инквизитор, есть не Божественный театр, не Божий игры. Это мир, которым
надо управлять. Владеть. А власть — привилегия князей. Господ. Мир — это
доминиум, который должен подчиняться владыкам и с низким поклоном принимать droitdeseigneur,
власть сеньора. И вполне естественно, что сеньорами являются князья Церкви. Как
и их сыновья. Да, да, Гжесь. Миром правим мы, от нас примут власть наши
сыновья. Сыновья королей, князей, пап, кардиналов и епископов. А сыновья
мануфактурных купцов, прости за искренность, есть и будут вассалами.
Подданными. Слугами. Они должны служить. Служить! Ты понял, Гжегож Гейнче, сын
свидницкого купчишки? Понял?
— Лучше, чем полагает ваша милость.
— Так иди и служи. Будь чутким к проявлениям кацерства, как
на то должно указывать твое имя: Грегорикос. Будь непримирим к еретикам,
безбожникам, отщепенцам, монстрам, колдуньям и евреям. Будь немилосердным с
теми, которые осмеливаются поднимать мысль, глаза, голос и руки на мою власть и
на мое имущество. Служи. AdmaioremgloriamDei
[120]
— В отношении последнего ваша милость может полностью на
меня рассчитывать.
— И помни. — Конрад снова поднял два пальца, но на этот раз
в его жесте не было ничего от благословения. — Помни: кто не со мной, contra те
est
[121]
. Либо со мной, либо против меня, tertium поп datur
[122]
. Кто потворствует моим вратам, тот сам — мой враг.
— Понимаю.
— Это хорошо. Посему перечеркнем толстой чертой то, что
было. Начнем с нового, чистого листа. Sapientisatdictumest
[123]
для начала договоримся так: на следующей неделе очередной десяток сожжешь ты,
инквизитор Гжесь. Пусть Силезия на мгновение замрет. Пусть грешники вспомнят об
адском огне. Пусть нестойкие укрепятся в вере, увидев альтернативу. Пусть
доносители вспомнят, что надобно доносить, доносить много и на кого удастся.
Прежде чем кто-нибудь не донесет на них. Пришло время террора и ужаса!
Необходимо железной десницей и ежовой рукавицей схватить за горло змею еретичества.
Сжать и не отпускать! Ибо именно тому, что когда-то отпустили, что проявили
слабость, мы обязаны теперешним расцветом ереси.
— Ересь в Церкви, — тихо сказал инквизитор, — существовала
веками. Всегда. Ибо Церковь всегда была оплотом и пристанищем для людей глубоко
верующих, но и живо мыслящих. Будучи одновременно, к сожалению, всегда
укрытием, податливой почвой и полем для действия таких креатур, как ваша
милость.
— Люблю в тебе, — сказал после долгого молчания епископ, —
твой интеллект и твою искренность. Воистину жаль, что ничего более. Кроме
этого.
Отец Фелициан, для мира некогда Ганис Гвисдек по прозвищу
Вешка, грелся в солнечном пятне в конце монастырского сада, наблюдая из-за
куста терна за погруженными в тихую беседу епископом и инквизитором. «Как
знать, — думал он, — может, вскоре и меня допустят к таким беседам, может, и я
смогу принять в них участие? Как равный? Ведь я иду в гору. В гору».
