Ну что ж, конец света, как видим, не наступил. Христос на
землю не снизошел, люди отрезвели, хилиазм и адвентизм начали терять
приверженцев. Мечты о равенстве развеялись, так же как и фантазии о ликвидации
всяческой власти и всяческого принуждения. Революционный Табор отреставрировал
государственные структуры и уже осенью 1420 года начал взимать подати.
Разумеется, не добровольные. Восстановлены были, а как же иначе-то, структуры
церковной власти, таборитские, но все равно ведь структуры. Стоящий во главе
этих структур гуситский епископ Микулаш из Пелгжимова возгласил с амвона канон
истинной веры, а тех, кто канон не принял, объявил отступниками и еретиками. И
вот гуситы, величайшие кацеры Европы, заимели собственных еретиков, собственных
диссидентов. Пикартов.
— Название, — вставил Рейневан, — идет, кажется, от
искаженных «бегардов».
— Так думают некоторые, — кивнул головой Таулер. — Но
вероятнее всего, оно пошло от Пикардии, от вальденсов, которые именно оттуда
пришли в 1418 году, найдя в Чехии укрытие и множество приверженцев. Движение
быстро набрало силу и сторонников. Во главе которых встал моравец Мартинек
Гуска, известный болтун. Сказать о них, что они были радикальными, значит
сказать чертовски мало. Они призывали разрушать храмы, проповедовали истинную
Божью церковь, утверждали, что это церковь странствующая. Полностью отрицали
евхаристию. Отказывали в значимости всем предметам культа, уничтожали любую
дароносицу и любую облатку, попадавшую им в лапы. Бог, возглашали они, это все,
что существует, ergo, человек — тоже Бог.
Причастие, утверждали они, может дать каждый, а принимать
его можно в любом виде. Этим утверждением они особенно досаждали каликстинцам.
Как же так, кричали они, мэтр Гус позволил себя сжечь, а мы проливаем кровь за
причастие sub utraque specie, то есть в хлебе и вине, а тут какой-то Мартинек
Локвис дает его в виде каши, гороха и кислого молока?
Самсон в своем углу усиленно стругал, по острию его
складного ножа закручивались красивые вьющиеся стружки.
— В феврале 1421 года сектанты настолько надоели, что их
изгнали из Табора, приказали уйти вон. Гору покинуло около четырехсот пикартов,
которые основали собственный укрепленный лагерь в близлежащих Пшибеницах...
— О чем болтаете? — полюбопытствовал Амадей Батя,
возвращаясь от игорного стола с преувеличенно веселой миной человека, которого
обыграли.
— О пикартах.
— А, голышах. Хе-хе... Понимаю.
— Среди пшибеницких изгнанников, — продолжил рассказ Таулер,
— уже не было Гуски-Локвиса, верховодил там проповедник Петр Кавниш. И его
дружки: Ян Быдлин, Микулаш Слепой, Тршачек, Буриан. Они провозгласили полную
ликвидацию семейных уз, отменили супружеские союзы, объявили братское
равноправие и полную сексуальную свободу. Решили, что они безгрешны, как Адам и
Ева, а поскольку среди безгрешных не место стыду, скинули одеяния и расхаживали
голышом, в одежде Адама — отсюда пошло название «адамиты», все чаще ассоциирующееся
с ними. С величайшим рвением придавались совместным оргиям. Однако вскоре между
главарями-жрецами начались внутренние столкновения и разборки — кажется, в них
меньше шла речь о религиозных проблемах, а больше о разделе гаремов. Несколько
главарей ушли, захватив с собой группки сторонников и табунки бабенок. Впрочем,
большинству бабенок очень нравилось быть в пикардских коммунах, где
придерживались идеи полного равноправия полов. Воплощая ее в жизнь, nota bene, таким
образом, что каждая баба могла связываться и... трахаться с кем только душеньке
угодно. Впрочем, свобода эта была лишь видимостью, потому как роль петухов в
этих курятниках исполняли Каниш и другие жрецы. Однако бабешки были так
увлечены, так переполнены мистицизмом, что наперегонки стремились услужить
какому-нибудь «святому мужу», считали разведение ног привилегией, религиозным
служением и прямо-таки впадали в раж, если «святой» по своей доброте изволил
воспользоваться их выпяченной... э... гузкой.
— Да, — философически вставил Амадей Батя, не отрывая глаз
от задка одной из прислуживающих игрокам девушек, — такова уж женщина,
любвеобильна. И в похоти ненасытна. Сколько свет стоит, так было итак будет in
saecula saeculorum
[132].
— А вы, — подсел к ним Шарлей, которому, видимо, надоела
игра, — как всегда, о бабах?
— Я излагаю твоему другу, — обрезал Беренгар Таулер, —
краткий курс истории.
— Тогда и я охотно послушаю.
— У Жижки, — откашлялся Таулер, — пикарты все время были
бревном в глазу. Против чехов снаряжали крестовые походы, католическая
пропаганда раздувала проблему пикартского сектантства, адамиты оказались для
нее прямо-таки пределом мечты. Вскоре вся Европа верила, что все чехи как один
ходят голышом и трахаются все подряд в соответствии с учением Яна Гуса. Перед
угрозой крестовых походов анархия в рядах могла оказаться губительной. А у
пикартов, что уж говорить, по-прежнему были в Таборе тихие союзники. В конце
марта 1421 года Жижка ударил на коммуну Каниша. Часть сектантов вырезали,
часть, несколько десятков человек, в том числе самого Каниша, поймали. Всех
пойманных сожгли живьем. Произошло это в деревне Клокоты, во вторник перед
святым Георгием. Место было выбранo не случайно. Клокоты лежат совсем рядом с
Табором, и казнью можно было наблюдать со стен. Жижка предостерегал Табор...
Он замолчал, глянул в угол, на Самсона Медка.
— Ну и стругает же он этот колышек, — вздохнул он. — Аж
стружки летят... А ему не опасно давать нож? Он себе рук не порежет?
— Не бойся. — Рейневан уже привык к таким вопросам. — Он
вопреки видимости очень осторожен. Продолжай, брат Беренгар. Что было дальше?
— Поочередно прикончили других сектантов, пока не осталась
только одна группа: коммуна Буриана. Эти прятались и лесах у реки Нежарки.
Жуткая банда, наирадикальнейшие из радикальных, совершенно сбрендившие и
убежденные в своей божественной миссии. Они начали нападать на окружающие
деревни и поселения, как говорили, чтобы «обращать». В действительности
убивали, грабили, жгли, куражились, совершали невероятные зверства. Не боялись
никого. Буриан, их вожак, которого, как, впрочем, раньше Каниша, уже официально
именовали «Иисусом» и «сыном Божиим», вдалбливал им, что, будучи избранниками,
они неприкасаемы и бессмертны, что ни один нож их не возьмет и никакое оружие
не может ранить. Окружил себя гаремом из двадцати с чем-то женщин и девушек.
Наконец дошел до того, что...
— Ну?
