— О? — Сикора явно обожал это восклицание. — А! Глянуть?
Конечно, конечно, извольте.
Пропагандистская гравюра, одна из многочисленных покрывающих
стол, изображала страховидло с рогатой головой козла, козлиной бородой и
издевательской, насмешливой козлиной ухмылкой. На плечах у чудища было что-то
вроде стихаря, на рогатой голове — пылающая тиара, на ногах — туфли с крестами.
В одной руке оно держало вилы, другую вздымало в жесте благословения. Над
уродиной красовалась надпись: EGO SUM РАРА
[139]
— Мало кто, — указал на надпись Шарлей, — умеет читать. А
картина не очень четкая. Откуда простому человеку знать, что это папа? А может,
это Гус?
— Да простит вам... — захлебнулся слюной Сикора, — Господь
сие кощунствование... А... Люди будут знать, не бойтесь. Картинки с Гусом
штампуют они, то есть паписты. В виде зубастого гуся, богохульники, его
изображают. Так уж привычно. Простой человек знает: Вельзевул, черт, рогатый
как козел, — значит римский папа. А зубатая гусыня — значит Гус. Ах, вот и ваш
эскорт, уже вот он. Тут.
Эскорт выстроился на площади в шеренгу. Не очень ровную. Это
был десяток бандюг. Физиономии у них были, прямо сказать, отвратные. Остальное
тоже. Они напоминали ряд разбойников и мародеров, вооруженных чем попало и
одетых в то, что украли. Либо отыскали на свалке.
— Вот, ах, — указал заместитель шефа отдела пропаганды, —
ваши люди, с данного момента подчиненные вашей команде. Справа налево: Шперк,
Шмейдлиж, Вой, Гнуй, Броук, Пштрос, Червенка, Пытлик, Грохоед и Маврикий
Рвачка.
— Можно ли, — проговорил в зловещей тишине Шарлей, —
попросить вас на два слова в сторонку?
— Ах?
— Я не спрашиваю, — процедил в сторонке демерит, — истинные
ли имена у этих господ или это клички. Хоть в принципе должен был догадаться,
потому что по кличкам и мордам различают бандитов. Но не в этом дело. Я
спрашиваю о другом: я знаю от присутствующего здесь пана Рейнмара Белявы, что
брат Неплах пообещал нам верный и вполне достойный доверия эскорт. Эскорт! А
что за сброд стоит там в шеренге? Что за хелефеи и фелефеи? Что за Вуй, Хруй,
Рвань, Срань и Дрянь?
Челюсть Гашека Сикоры опасно выпятилась вперед.
— Брат Неплах, — буркнул он, — приказал дать людей. А это
кто? А? Может, пташки небесные? Может, рыбки водные? Может, лягушечки болотные?
Никак нет. Это как раз люди. Те самые люди, которых я могу дать. Других у меня
нет. Не нравятся, ах? Вы предпочитали бы, ах, сисястых бабешек? Святого Георгия
на коне? Лоэнгрина на лебеде? Сожалею. Нет таковых. Кончились.
— Но...
— Берете этих? Или нет? Решайте.
Назавтра, о чудо, дождь прекратился. Шлёпающие по грязи кони
пошли немного бодрее и быстрее. Амадей Батя начал посвистывать. Оживились даже
хелефеи и фелефеи, то есть окрещенная этим именем руководимая Маврикием Рвачкой
десятка. До того угрюмые, нахохлившиеся и казавшиеся обиженными на весь свет
оборванцы начали болтать, перекидываться сальными шутками, хохотать. Наконец,
ко всеобщему удивлению, петь.
Na volavasky strani
skrwanci zpivaji,
ze za mou milenkou
vswaci chodeji.
Dostal bych ja milou
i s jeji perinou,
radsi si ustelu
pod lipou zelenou...
Сын, думал Рейневан. У меня сын. Его зовут Вит. Он родился
год и четыре месяца тому назад, в день святого Вита. Точно за день до боя под
Усти. Моего первого большого боя. Боя, в котором я мог полечь, если б события
развивались иначе. Если б тогда саксы разорвали вагенбург и рассеяли бы нас,
была бы резня, я мог погибнуть. Мой сын потерял бы отца на следующий день после
своего рождения.
А Николетта...
Воздушная Николетта, Николетта, стройная, как Ева кисти
Мазаччо
[140]
, как Мадонна Парлержа, ходила с животом. По моей
вине. Как я взгляну ей в глаза? И вообще удастся ли мне взглянуть ей в глаза?
А, да что там. Должно удаться.
Был четверг после Урсулы
[141]
, когда они
добрались до Крхлебы и направились в сторону Рождаловиц, лежащих на реке
Мрлина, правом притоке Лабы. По-прежнему, следуя советам Флютека и Сикоры, они
избегали людных дорог, в том числе торговый путь, ведущий из Праги в Лейпцик
через Йичин, Турнов и Жутаву. От Йичина, откуда они намеревались провести
разведку под Троски, их уже отделяло всего около трех миль.
Однако ландшафт над верхней Мрлиной их тут же предупредил,
что они вступают на опасные территории, в район конфликтов, на постоянно
пылающую полосу пограничья, разделяющую враждующие религии и нации. Кстати,
слово «пылающая» было абсолютно точным — постоянными элементами пейзажа
неожиданно стали пепелища. Следы от сожженных хат, усадеб, деревушек и деревень.
Последние были поразительно похожи на остатки сел, в окружении которых стояла
шулерня Хунцледера, арена недавних отягощенных последствиями событий: такие же
крытые сажей культи труб, такие же кучи слежавшегося пепла, утыканные остатками
обуглившихся балок. Такой же свербящий в носу запах гари.
Хелефеи и фелефеи не пели уже некоторое время, теперь
сосредоточились на приведении в порядок арбалетов. У ведущих кавалькаду Таулера
и Бати арбалеты были наготове. Рейневан последовал их примеру.
На пятый день пути, в субботу, они наткнулись на село, в
котором пепел еще дымил, а от пожарища все еще несло жаром. Мало того, можно
было заметить несколько трупов в различных стадиях обугливания. А Маврикий
выследил и вытащил из ближайшей землянки двух живых — деда и молодую девочку.
У девочки были светлая коса и серое платьице в дырах,
прожженных искрами. У деда в окруженном седой бородой рту были два зуба — один
сверху, другой снизу.
— Напали, — пояснил он невразумительно, когда его спросили,
что произошло.
— Кто?
— Другие.
Попытка выяснить, кто были «другие», успеха не имела.
Бормочущий старик не сумел охарактеризовать и назвать «других» иначе, чем
«негодяи», «скверные люди», «адово отродье» или «покарай их Памбу». Раза два
воспользовался выражением «мартагузы», с которым Рейневан никогда не встречался
и не знал, что оно значит.
— Это по-венгерски. — Шарлей наморщил лоб, в его голосе
прозвучало удивление. — Мартагузами называют похитителей и торговцев людьми.
Вероятно, дед хотел этим сказать, что жителей села угнали. Взяли в рабство.
— Кто мог это сделать? — вдохнул Рейневан. — Паписты? Я
думал, что эти территории контролируем мы.
