— Перед нами Фаульбрюк, — указала она на торчащую над лесом
звонницу церкви. — Здесь остановимся. Я хочу есть. И пить. Тебе, Рейнмар, тоже
выпивкой брезговать не следует, carpe diem
[175]
, парень, carpe
diem: кто знает, что принесет день завтрашний. А посему... Поедем на опс
[176]
, как говаривал, пока был жив, мой родственник, краковский
епископ Завиша из Курозвенк. Удивляешься? Я, надобно тебе знать, из
великопольских Топоричей, Топоричи были родственниками Ружичей. Дай шпоры коню,
рыцарек. Едем на опс!
В решительных движениях Зеленой Дамы, в том, как она держала
голову, гордо и одновременно естественно, а особенно в том, как пила, изящно и
свободно опустошая кубок за кубком, во всем этом действительно было что-то,
заставлявшее вспоминать о Завише из Курозвенк. Касательно родственных связей
Зеленая Дама могла, у Рейневана возникли некоторые сомнения, обычнейшим образом
фантазировать. Топор в гербе можно было увидеть по меньшей мере у пятисот
польских семейств, и все, они, как обычно в Польше, ухитрялись доказывать самые
различные родственные отношения. Родство с краковским епископом было ничто по
сравнению с утверждениями некоторых родов о кровных связях с королем Артуром,
царем Соломоном и царем Приамом. Однако, глядя на Зеленую Даму, Рейневан не мог
отделаться от ассоциаций с личностью Завиши, легендарного епископа-гуляки.
Вслед за этой шли другие ассоциации. Ведь епископ скончался вследствие
греховных страстей — его избил отец, дочь которого тот пытался изнасиловать. А
душу развратника черти отнесли напрямик в пекло, крича, как слышали многие,
дикими голосами: «Едем на опс!»
— Твое здоровье, Рейнмар.
— Твое здоровье, госпожа.
Она переоделась к ужину. Беличий колпак заменила круглым
рондельком с каймой и муслиновой liripip'ой. Открытые теперь темно-русые волосы
на затылке охватывала золотая сеточка. На довольно смело оголенной шее
поблескивала скромная ниточка жемчужин. У накинутой на зеленое платье белой cotehardie
по бокам были большие вырезы, позволяющие любоваться талией и ласкающей глаз
округлостью бедер. Такие вырезы, невероятно модные, люди, недоброжелательно
относящиеся к моде, называли les fenetres d'enfer, дорогой в ад, поскольку
утверждалось, что они чертовски искусительны. Ну что ж, что-то в этом было.
Либенталь и компания заняли лавку в углу за камином и
упивались там в угрюмом молчании.
Корчмарь метался как угорелый, девушки бегали с тарелками
словно сумасшедшие, помогали также слуги Зеленой Дамы, в результате никому не
приходилось дожидаться еды и напитков. Еда была простая, но вкусная, вино
cносное, а для корчмы такого класса даже удивительно хорошее.
Какое-то время молчали, ограничиваясь достаточно напряженным
вниманием и взглядами, всю же активность посвящая дрожжевой похлебке с желтками,
местной форели из Пилавы, кабаньей колбасе, зайцу в сметане и пирогам.
Потом был калач с тмином, кипрская мальвазия, медовый пирог
и еще больше мальвазии, огонь в камине потрескивал, слуги перестали мешать.
Либенталь и его компания отправились спать в конюшни, сделалось очень тихо и
очень тепло, даже жарко, кровь пульсировала в висках, горела на щеках. Пламя
пробивалось в огненных взглядах.
— Твое здоровье, эфеб.
— Твое, госпожа.
— Пей. Хочешь что-то сказать?
— Я никогда... Никогда не покорил бы женщину. Ни силой, ни
магией. Никогда-приникогда. Поверь мне, госпожа.
— Верю. Хоть дается мне это с трудом... У тебя глаза
Тарквиния, прекрасный юноша.
— Нисколько.
— Порой, чтобы покорить, не требуется ни принуждения, ни
магии.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Я — загадка. Отгадай меня.
— Госпожа...
— Молчи. Пей. In vino veritas.
Огонь в камине пригас, покраснел. Зеленая Дама оперлась
локтем о стол, а подбородок положила на фаланги пальцев.
— Завтра, — сказала она, а голос у нее возбуждающе дрогнул,
— будем в Стольце. Как ни считай и как ни меряй, завтрашний день, ты прекрасно
об этом знаешь, будет для тебя... Будет важным днем. Что произойдет, мы не
знаем и не предвидим, ибо неисповедимы приговоры. Но... Может быть и так, что
сегодняшняя ночь...
— Знаю, — ответил он, когда она заговорила тише, потом встал
и глубоко поклонился. — Я отдаю себе отчет, о прекрасная госпожа, в значимости
этой ночи. Знаю, что она может быть моей последней. Поэтому хотел бы провести
ее... В молитвах.
Она какое-то время молчала, барабаня пальцами по столу.
Смотрела ему прямо в глаза. Так долго, что он их опустил.
— В молитвах, — повторила она с улыбкой, и это была улыбка,
достойная Лилит. — Да! Вот и способ против грешных мыслей... Что ж, тогда и я
буду сегодня ночью молиться. И размышлять. Над бренностью бытия. Над тем, как transit
gloria
[177].
Она встала, а он опустился на колени. Немедленно. Она
коснулась его волос и тут же отдернула руку. Ему казалось, что он слышит вздох.
Но это мог быть его собственный.
— Прекрасная дама, — он еще ниже опустил голову. — Зеленая
Дама. Твоя глория не пройдет никогда. Ни твоя глория, ни твоя красота, не
имеющая себе равных. Ах... Если б судьба свела нас при других...
— Ничего не говори, — проворчала она. — Ничего не говори
и... иди. Я пойду тоже. Мне надо как можно скорее начать молиться.
Назавтра они доехали до Стольца.
Глава 14
в которой в замке Столец выходят на явь разные разности. В
том числе и тот факт, что во всем виноваты, в порядке очередности, коварство
женщин и Вольфрам Панневиц.
Ян фон Биберштайн, хозяин замка Столец, был похож на брата
Ульрика как близнец. Было известно, что хозяин Стольца значительно моложе
хозяина Фридланда, однако это не бросалось в глаза. Причиной тому была
внешность рыцарей истинно гомеровская: рост титанов, выправка героев, плечи
достойные Аякса. К тому же, чтобы уж до конца исчерпать гомеровские сравнения,
лица и греческие носы обоих господ Биберштайнов сразу же заставляли вспомнить
Агамемнона Атридского, владыку Микен. Серьезного, гордого, барского,
благородного — но пребывавшего в тот день в не самом лучшем настроении.
Ян фон Биберштайн ожидал их в арсенале, высокосводной,
сурово холодной и воняющей железяками комнате.
Нет, в прекрасном настроении он решительно не был.
