— Всем выйти! — приказал он сразу же голосом, от которого
задрожали рогатины и глевии на стояках вдоль стен. — Я буду обсуждать личные и
семейные проблемы! Всем выйти, сказал я! Тебя, госпожа чесникова, это, само
собой, не касается. Твоя особа мила нам, а присутствие желательно.
Зеленая Дама слегка кивнула головой, поправила манжет
жестом, свидетельствующим об умеренном интересе. Рейневан не поверил. Она была
заинтересована. И даже, пожалуй, очень.
Хозяин Стольца скрестил руки на груди. Возможно, случайно
стоял он так, что висящий на стене щит с красным рогом был у него прямо над
головой.
— Вероятно, дьявол... — проговорил он, глядя на Рейневана
так, как должен был смотреть Полифем на Одиссея со спутниками. — Вероятно,
дьявол искусил меня ехать на турнир в Зембицы тогда, в день Рождества Марии.
Наверняка черт в этом участвовал, двух мнений быть не может. Если б не адовы
силы, не было бы всех этих несчастий. Я никогда б о тебе не слышал. Не знал бы,
что ты существуешь. Не вынужден был бы терзаться тем, что ты живешь. Не должен
был бы задавать себе столько труда, чтобы ты наконец существовать перестал.
Он ненадолго замолчал. Рейневан стоял тихо. Даже дышал и то
тихо.
— Одни говорят, — продолжил Биберштайн, — что ты причинил
зло моей дочери из мести, из ненависти, которую питал ко мне. Вроцлавский
епископ, оказавший внимание афере, утверждает, что ты сделал все по гуситским и
кацерским наущениям, чтобы опозорить меня как католика. Зембицкий же князь Ян утверждает,
якобы ты вырожденец и такова твоя преступническая природа. Говорят также, что
ты с дьяволом в сговоре и дьявол подбрасывает тебе жертвы. Мне, откровенно
говоря, безразлично, но так, из любопытства, в чем все-таки дело? Отвечай,
когда тебя спрашивают!
Рейневан неожиданно сообразил, что полностью и совершенно
забыл текст защитительной речи, составленной на этот случай заблаговременно и в
принципе долженствовавшей затмить речь сократову. Сообразил он это с ощущением
близким к изумлению.
— Я не думаю... — В то, чтобы голос вообще как-то прозвучал,
он вложил все силы. — Я не собираюсь ни лгать, ни обелять себя. Я несу
ответственность за... За то, что произошло. За последствия... Госпожа Катажина
и я... Господин Ян, правда, я виноват. Но я не преступник, меня очернили в
ваших глазах. В том, что произошло между мной и Катажиной... В этом не было
скверных намерений. Клянусь могилой матери, ни злых намерений, ни
предумышленности. Все решил случай...
— Случай, — медленно повторил Биберштайн. — Дозволь угадать:
идешь это ты без злых намерений, возвращаешься, предположим, из корчмы домой.
Ночка темная, хоть глаз коли. Из тьмы совершенно случайно на тебя натыкается
моя дочь и — бах-трах! — совершенно случайно натыкается на куську, которая
случайно торчит из ширинки. Так было? Если именно так, то в моих глазах ты не
грешен.
— Я готов, — Рейневан набрал воздуха в легкие, — дать
удовлетворение...
— Похвально, что готов. Ибо удовлетворишь. Уже сегодня.
— Я готов взять Катажину в жены.
— Ха! — Биберштайн повернул голову к Зеленой Даме,
погруженной, казалось, в рассмотрение собственных ногтей. — Ты слышишь, госпожа
чесникова. Он готов дать удовлетворение. А я, так предполагаю, при таком dictum
должен вознестись от радости? Что у незаконнорожденного будет отец, а у Каськи муж!
Или ему никто не объяснил ситуации? Что стоит мне только пальцем шевельнуть, и
тут же выстроятся в очередь сорок желающих? Что я, Биберштайн, могу еще
привередничать, выбирая мужей для моей дочери? Послушай, ты, молокосос. Ты не
выполняешь условий, требующихся для мужа моей Каськи. Ты — оглашенный. Ты
еретик. И словно этого мало, ты совершенный голожопец. Нищий. Да, да. Ян
Зембицкий конфисковал у вас, Беляв, все, что вы имели. За предательство и
кацерство. А кроме того, — хозяин Стольца повысил голос, — необходим пример.
Наглядный. Такой, чтоб о нем говорили в Силезии. Такой, чтобы долго помнили.
Когда нет примеров наказания зла, когда преступления остаются безнаказанными,
общество деморализуется. Я прав?
Никто не возражал. Ян Биберштайн подошел, заглянул Рейневану
в глаза.
— Я долго раздумывал, — сказал он совершенно спокойно, — как
с тобой поступлю, когда наконец тебя поймают. Немного подучился. Не принижая
давние истории, наиболее поучительной оказалась история новейшая. Так в
девятнадцатом году, едва восемь лет назад, чешские владетельные католики
прямо-таки чуть ли не состязания устраивали, придумывая, как бы поизощреннее
казнить пойманных каликстинцев. Я считаю, что пальма первенства принадлежит
пану Яну Швиговскому из Рызмберка. Какому-то пойманному гуситу пан Швиговский
приказал натолкать в рот и горло пороха, а затем этот порох поджечь. Очные
свидетели утверждают, что при взрыве огонь и дым вырывались у еретика из
задницы.
— Когда я об этом услышал, — продолжал Биберштайн, явно
наслаждаясь выражением лица Рейневана, — меня осенило. Я уже знал, что прикажу
сделать с тобой. Однако я пойду дальше пана Швиговского. Набив тебя порохом
сколько влезет, я прикажу затолкать тебе в зад свинцовую пулю и измерю, на
какое расстояние она после выстрела улетит. Такой жопный выстрел должен
успокоить и мои отцовские чувства, и любопытство исследователя. Как ты думаешь?
— Я должен также не без удовольствия сообщить тебе, —
продолжил он, не ожидая ответа, — что я чудовищно жестоко поступлю с тобой и
после смерти. Я сам считал это идиотизмом и излишним действием, но мой капеллан
уперся. Ты еретик, поэтому я не похороню то, что от тебя осталось, в освященной
земле, а прикажу бросить останки где-нибудь в поле, на съедение воронам.
Поскольку, если я правильно запомнил: quibus viventibus поп communicavimus
mortuis communicare поп possumus.
— Я в ваших руках, господин Биберштайн. — Отчаяние помогло
Рейневану собрать остатки отвага. — Отдан на вашу милость и немилость. Вы
поступите со мной по своему желанию. Захотите по-палачески, кто ж вас удержит?
А может, вы пугаете меня казнью, надеясь, что я начну вопить, взывая к вашему
милосердию? Так вот нет, господин Ян. Я шляхтич. И не унижусь в глазах отца
девушки, которую люблю.
— Хорошо сказано, — холодно оценил хозяин Стольца. — Хорошо
и смело. Ты опять пробуждаешь во мне любопытство исследователя: на сколько тебе
хватит этой смелости? Ха, не будем терять времени, порох и пуля ждут. У тебя
есть какое-нибудь последнее желание?
— Я хотел бы увидеть твою дочь,
— Ах! И что еще? Оттрахать ее напоследок?
— И моего сына. Ты не можешь мне этого запретить, господин
Ян.
— Могу. И запрещаю.
— Я ее люблю.
— С этим мы сейчас покончим.
