Пожалуй, это самый лучшим план, подумал он. Шарлей и Самсон,
которые будут разыскивать его в Силезии — а ведь искать будут несомненно, —
наверняка заглянут в печатню. До тех пор я затаюсь и там обдумаю другие планы,
в том числе...
В том числе план как скрытно приблизиться к Николетте.
Двое мужчин в углу разговаривали тихо, перегнувшись через
стол и соприкоснувшись прикрытыми капюшонами головами. Уже долгое время они ни
разу не взглянули в сторону Рейневана. Может, мне показалось, подумал он,
может, это уже проявления болезненной подозрительности? Я уже всюду чую и вижу
шпионов. Вот хотя бы сейчас — тот высокий тип у стойки, смуглый и темноволосый,
похожий на бродячего подмастерье, украдкой посматривает на меня. Кажется мне,
что посматривает.
Значит, в Свидницу, решил он, вставая и бросая на стол
несколько монет. Из тех, которыми на прощание одарила его Зеленая Дама. В
Свидницу, через Рыхбых. На коне, который подарила ему Зеленая Дама.
Выйдя из задымленного помещения, он вдохнул вечерний
ноябрьский воздух, в котором уже чувствовалось северное дыхание зимы,
предвестник морозов и буранов. Двенадцатое ноября, подумал он, день после
святого Мартина. Через три недели начнется рождественский пост. Через следующие
четыре — Рождество. Он немного постоял, глядя на небо, окрашенное закатом в
пурпурно-огненные полосы.
Отправлюсь чуть свет, решил он, входя в переулок и
направляясь к конюшне, в которой держал коня и в которой намеревался
переночевать. Если не стану копаться, успею в Свидницу до того, как закроют
ворота...
Он споткнулся. О тело. На земле, у самого порога хибары,
лежал человек. Он узнал его сразу. Это был один из тех, в углу, тот, с
кустистыми бровями. Сейчас, когда капюшон и шапка свалились, стала видна
тонзура. Он лежал в луже крови. Горло было перерезано от уха до уха.
Болт из арбалета врезался в бревно над головой с такой
силой, что с чердака даже посыпалась солома. Рейневан отпрыгнул, сгорбился,
второй болт ударил по беленой стене совсем рядом с его лицом, запудрив его
известковой пылью.
Он кинулся в паническое бегство; увидев слева черное пространство
переулка, не колеблясь, прыгнул туда. Около уха пропели перья очередного болта.
Он перескочил через какие-то бочки, какую-то кучу навоза,
влетел под свод галереи. И тут столкнулся с кем-то. Так крепко, что оба упали.
Тот вскочил первым. Это был второй из тех, что сидели в
углу, тот, с блестящим лицом. У него тоже была тонзура. Рейневан схватил
толстое полено из кучи у стены, размахнулся для удара.
— Нет! — крикнул человек с тонзурой, упираясь спиной о
стену. — Нет! Я не...
Он захрипел, кашлянул кровью. Не упал, а повис. Из-под
подбородка у него торчал болт, прибивший его к бревенчатой стене. Рейневан не
слышал свиста. Он сжался и помчался в переулок.
— Эй! Стой!
Он остановился так резко, что даже проехал по скользкой
траве прямо под копыта коня. Своего собственного коня. Гнедого, полученного от
Зеленой Дамы, вожжи которого сейчас держал высокий смуглый тип с внешностью
бродячего подмастерья.
— В седло! — скомандовал он хрипло, сунув ему вожжи. — В
седло, Рейневан из Белявы. На тракт! И не останавливайся.
— Кто ты?
— Никто. Вперед! Рысью! Что он и сделал.
Далеко он не уехал. Ночь была непроглядно темная и
дьявольски холодная. Натолкнувшись у дороги на скирду, Рейневан глубоко
забрался в сено. Зубы у него стучали. От холода и от страха.
В Тепловодах кто-то покушался на его жизнь. Пытался убить.
Кто? Биберштайн, продумав все глубже?
Разбойники князя Яна, до которого могли дойти вести? Слуги
епископа? Инквизиция? Кем были люди с выбритыми тонзурами, которые
рассматривали его в заезжем дворе? И почему их убили? Кем был тип с внешностью
бродячего подмастерья, который его спас?
Он терялся в догадках. И заснул, полностью растерявшись.
На рассвете Рейневана разбудил холод, а сна окончательно
лишил звон колоколов. Совсем близких, как оказалось. Когда, выбравшись из
скирды, он осмотрелся, то увидел стены и башни. Картина была знакомая.
Проступающий из туманной белизны и мистической ясности утра город был Немча —
Рейневан здесь ходил в школу, добывал знания и зарабатывал розги.
Он въехал в город с группой странников. Голодный, он
направился было в сторону кухонных ароматов, однако двигавшаяся по улицам толпа
поволокла его за собой в сторону рынка. Рынок был забит народом, теснившимся
голова к голове.
— Кого-то будут казнить, — убежденно сообщил спрошенный о причинах
столпотворения огромный мужик в кожаном фартуке, — наверно, колесовать.
— Или на кол сажать, — облизнула губы толстая женщина в
переднике, на вид — деревенская.
— Кажется, будут раздавать подаяния.
— И грехи отпускать, не даром, но вроде бы дешево. Это ж
епископовы попы приехали. Из самого Вроцлава!
На возвышающемся над толпой помосте эшафота стояли четыре
человека: два монаха в рясах доминиканцев, одетый в черное субъект с внешностью
чиновника и грузный солдат в капалине и красно-желтой накидке, наброшенной на
латы.
Один из доминиканцев говорил, то и дело преувеличенным
жестом воздевая руки. Рейневан навострил уши.
— Нарушает эта мерзкая чешская ересь весь порядок! Скверные
и двуличные учения возглашает о таинствах! Порочит супружество. Обращая взгляд
к телесным удовольствиям и животной похоти, разрушает узы законов и всякий
публичный порядок, с помощью коего обычно сдерживаются преступления. А прежде
всего, алкая крови католической, требует каждого, кто с ее ошибками не
соглашается, с чудовищной жестокостью убивать и сжигать, одним губы и носы
отрезать, другим руки и члены, третьих четвертовать и различными способами
мучить. Образы Иисуса Христа, его святой родительницы и других святых
уничтожать или отдавать на поругание...
— Когда подаяние давать будете, а? — крикнул кто-то из
толпы.
Солдат на эшафоте выпрямился, уперся руками в бока. Лицо у
него было злое. Крикуна успокоили.
— Чтобы лучше осветить вам важность проблемы, добрые люди, —
говорил тем временем черный чиновник, — чтобы открыть вам глаза на мерзость
чешской ереси, здесь будет прочтено письмо, упавшее с неба. Оно упало с неба во
Вроцлаве городе, перед самым кафедральным собором, а написано рукою Иисуса
Христа, Господа нашего, аминь.
По толпе пробежал шепоток молитвы, люди крестились, толкая
локтями соседей. Возникло некоторое замешательство. Рейневан начал выбираться,
проталкиваясь сквозь толпу. С него хватило.
На эшафоте второй доминиканец развернул пергамент.
