— О вы, грешники и негодники, — прочитал он с
воодушевлением. — Близится ваш конец. Я терпелив, но если вы не порвете с
чешским еретизмом, если Церковь-мать оскорблять будете, прокляну я вас на веки
веков. Ниспошлю на вас град, огонь, молнии, громы и бури, дабы сгинули ваши
работы, уничтожу ваши виноградники и отберу у вас овец ваших. Буду карать вас
испорченным воздухом, нашлю на вас великую нужду... Посему указую вам и
запрещаю подставлять ухо гусам, ересиархам, кацермахерам и другим сукиным
сынам, слугам Сатаны. А кто отступится, тот не увидит жизни вечной, а в доме
его родятся дети слепые, глухие...
— Мошенничество! — громким басом выкрикнул кто-то из толпы.
— Жульническое поповское вранье! Не верьте этому, братья, добрые люди! Не
верьте епископским мошенникам!
Солдат на эшафоте подбежал к краю, выкрикивал приказы,
указывая туда, откуда кричали. Толпа заволновалась, когда в нее ворвались
алебардники, расталкивая людей древками. Рейневан остановился. Делалось
интересно.
— Матерью, — выкрикнул кто-то с совершенно противоположного
конца площади голосом, который показался Рейневану знакомым, — Матерью именует
себя эта римская церковь! А сама есть змея наижесточайшая, которая яд
отравленный на христианство вылила, когда жестокий крест супротив чехов
кровавыми воздвигла руками и продажными устами к крестовому походу против
истинных христиан воззвала, полной неправости книгой хочет убить в чехах
бессмертную истину Божью, которая самого Бога полагает преумножителем и
защитником. А кто на правду Божию руку поднимает, тому смерть и муки осуждения!
Чиновник на эшафоте отдал приказы, указал рукой, к кричащему
стали сквозь толпу продираться грустные драбы в черных кабатах.
— Рим — продажная девка! — заорал кто-то басом с совершенно
нового места. — Папа — антихрист!
— Римская курия, — раздался такой же бас, но совсем с другой
стороны, — это шайка разбойников. Это не священники, а грешные мерзавцы.
Звякнула лютня, и хорошо знакомый Рейневану голос запел
громко и звучно:
Prawda rzecz Krystowa,
lez — antykrystowa
Prawde popi taja
I ze sie jej lekaja,
lez pospolstwu baja!
Люди начали смеяться, подхватывать припевку. Алебардники и
драбы метались во все стороны, ругались, толкали и были древками, прочесывали
площадь в поисках крикунов. Впустую.
У Рейневана было больше шансов. Он знал, кого искать.
— Бог в помощь, Тибальд Раабе.
При звуке его слов голиард даже подскочил, ударился спиной о
переборку, напугав стоящего за ней коня. Конь хватанул копытом по стене
конюшни, захрапел, другие кони подхватили.
— Панич Рейнмар... — Тибальд Раабе перевел дыхание, но был
все так же бледен. — Панич Рейнмар! В Силезии? Глазам своим не верю!
— Я его знаю, — сказал спутник голиарда, карлик в капюшоне.
— Я его уже видел. Два года назад на Гороховой Горе, на слете по случаю
праздника Мабон. Или, как говорите вы, aequinoctium
[179]. С
красивой девушкой он был. Получается, это свой.
Он откинул капюшон. Рейневан невольно вздохнул.
Яйцеобразную и удлиненную голову существа — в том, что это
не человек, сомнений быть не могло, — украшала щетинка рыжеватых волос,
жестких, как ежовые колючки. Картину дополнял нос, искривленный, как у папы
римского на гуситской листовке, и вылупленные, покрытые красными жилками глаза.
И уши. Большие уши. Настолько большие, что слово «колоссальные» само просилось
на язык.
Существо захохотало, видимо, радуясь произведенному эффекту.
— Я мамун, — похвалился он. — Не говори, что не слышал.
— Слышал. Только что, на рынке. Значит, правда то, что о вас
говорят...
— Что мы можем по собственному желание направлять звук?
Мамун раскрыл рот, но его басистый голос загремел за спиной
Рейневана, который аж подпрыгнул от изумления.
— Конечно, можем. — Мамун радостно усмехнулся, а голос
долетел откуда-то сбоку, из-за конюшенных переборок. — У нас это получается
очень легко. В давние времена мы таким образом заманивали странников на болота,
— продолжало существо, а его голос всякий раз долетал с другого места: из-за
стены, из-под кучи соломы, с чердака. — Ради развлечения. Теперь тоже мамим
[180]
, но реже, приелись нам шуточки, сколько ж можно, кур его
забери. Но порой искусство бывает полезным...
— Видел и слышал.
— Пойдем выпьем что-нибудь, — предложил Тибальд Раабе.
Рейневан сглотнул, мамун захохотал, натянул на голову
облегающий капюшон.
— Не бойся, — улыбнувшись, пояснил голиард. — Это уже
испытано. Если кто-то удивляется, мы говорим, что он иностранец. Прибывший
издалека.
— Из Жмуди, — Карлик высморкался, вытер нос манжетом —
Тибальд даже придумал мне жмудскую кличку. В действительности меня зовут
Малевольт, Йон Малевольт. Но при людях называй меня Бразаускасом.
Корчмарь поставил на стол очередной кувшин, в очередной раз
с любопытством взглянул на мамуна.
— Как там у вас дела, в вашей Жмуди? — не выдержал он. —
Тоже такая дороговизна?
— Еще побольше, — серьезно ответил Йон Малевольт. — За
какого-нибудь зачуханного медведя уже требуют пятнадцать грошей. Я б перебрался
в ваши края навсегда, но тут немного сильновато разбавляют напитки.
Корчмарь отошел, ничто не говорило о том, что он понял
намек. Тибальд Раабе чесал голову. Он внимательно выслушал рассказ Рейневана.
Сосредоточенно, ни разу не прервав. Казалось, был погружен в воспоминания.
— Дорогой Рейнмар, — проговорил он наконец, отбросив
нервирующую манеру титуловать его паничем. — Если ты ожидаешь от меня совета,
то он будет прямо-таки банально простым. Убегай из Силезии. Я предупреждаю: у
тебя здесь множество врагов, да ты и сам прекрасно знаешь. Именно из-за них ты
здесь, правда? Тогда послушай доброго совета: беги в Чехию. Твои враги слишком
могущественны, чтобы ты мог им навредить.
— Серьезно?
— Да, к сожалению. — Голиард быстро взглянул на него, почти
пронзил взглядом. — Особенно Ян, князь Зембицкий, это чуточку высоковато для
тебя. Я знаю, он лишил тебя всего, я видел, во что он превратил красильню
господина Петра. И достаточно много знаю об обстоятельствах смерти Адели
Стерчевой, чтобы понять твои намерения. И советую: забудь о них. Для князя Яна
твоя месть — это, прости за сравнение, все равно как если б собака на солнце
лаяла.
