Никляр, сын гробовщика из поселка Ревность, рассказал
правду. Всю правду, только правду и ничего, кроме правды. О том, как девятого
сентября утром в поселке Ревность Бонарт, охотник за наградами, вырубил под
корень банду Крысей, даровав жизнь одной лишь бандитке, самой молодой, по имени
Фалька. Рассказал, как вся Ревность сбеглась, чтобы посмотреть, как Бонарт
станет пойманную потрошить и казнить, но людишки здорово просчитались, потому
как Бонарт, о диво, Фальку не прикончил, даже не мучил. И вообще не сделал ей
ничего сверх того, что обычный мужик делает жене по субботам вечером,
возвращаясь из трактира – ну, обнаковенно тыркнул пару раз, дал под зад – и
все. Боле ничего.
Богато одетый господин с нагайкой молчал, а Никляр
рассказал, как потом Бонарт на глазах у Фальки поотпиливал у убитых Крысей
головы и как из этих голов, словно изюминки из теста, выковыривал золотые
серьги с камушками. Как Фалька, глядя на это, орала и блевалась, привязанная к
коновязи.
Рассказал, как Бонарт затянул у Фальки на шее ошейник,
словно на суке какой, как затащил ее за этот ошейник в постоялый двор «Под
головой химеры». А потом…
– А потом, – продолжал парень, то и дело облизывая
губы, – милсдарь господин Бонарт пива пожелали, потому как вспотели они
жутко и в горле у них пересохло. А опосля крикнули, что желание у них имеется
кого-нито добрым конем одарить и цельными пятерьмя флоренами наградить.
Наличными. Так он именно и сказал, этими самыми словами. Ну, тут я сразу
вызвался, не дожидаясь, пока кто иньший меня опередит, потому как жутко хотел коня
заиметь и малость собственных денег. Отец не дает ничего, все пропивает, что на
гробах заработает. Ну я, значит, вызвался и спрашиваю, какого коня, мол,
верняком одного из крысиных, можно получить. А милсдарь господин Бонарт
поглядели, аж у меня мурашки пошли, и говорят, дескать, получить-то я могу под
зад, а другое все надо заработать. Ну, чего было делать? Кобылка у ворот, прям
как в сказке, так и верно, потому как крысевы кони у коновязи стояли, особливо
та вороная Фалькина кобыла, редкой красоты лошадь. Ну, я поклонился и
спрашиваю, чего делать-то надо, чтобы заработать. А господин милсдарь Бонарт,
что, мол, в Клармон сгонять требовается, да по пути в Фано заглянуть. На коне,
который я себе выберу. Знал он, верно, что я глаз на ту вороную положил, но ту
он мне сразу запретил брать. Ну и выбрал я себе каштанку с белой звездочкой…
– Поменьше о конских мастях, – сухо напомнил
Стефан Скеллен. – Больше о деле. Говори, что тебе Бонарт поручил.
– Господин Бонарт писание написал, спрятать велел как
следует. До Фана и Клармона велели ехать, тама указанным особам писания в руки
собственные отдать.
– Письма? Что в них было?
– А мне-то откедова знать, господин? С читанием у меня
не шибко, да и запечатаны были письма господина Бонарта собственноручной
печаткой.
– Но кому письма были, помнишь?
– А то! Помню. Милсдарь Бонарт раз десять повторять
велели, чтобы не запамятовал я. Добрался, не заплутался, куда надо, кому надо
письма отдал в собственные их руки. И хвалили меня, что я, мол, головастый
парень, а тот благородный купец даже денар дали…
– Кому письма передал? Говори толком.
– Первое писание было к мэтру Эстерхази, мечнику и
оружейнику из Фано. Другое же милостивому государю Хувенагелю, купцу из
Клармона.
– Может быть, они письма при тебе распечатывали? Может,
кто что сказал, читая? Напряги память, парень…
– Не-а, не помню. Тады я не думал, да и теперь как-то
не вспоминаецца.
– Мун, Оль, – повернулся Скеллен к адъютантам,
совершенно не повышая голоса. – Возьмите хама во двор, спустите штаны,
отсчитайте тридцать плетей.
– Помню! Я помню! – взвизгнул парень. –
Только что вспомнил!
– Для освежения памяти, – ощерился Филин, –
нет лучшего средства, чем орехи с медом или нагайкой по жопе. Говори.
– Когда в Клармоне господин купец Хувенагель писание
читали, то был тамотки еще один, ну, маленький такой, прям низушек, да и
только. Господин Хувенагель ему сказали… Э-э-э-э… Сказали, что ему как раз
пишут, что тут могёт быть така охотность и цирк, каких мир не видывал! Так они
сказали!
– Не выдумываешь?
– Могилой матери своей клянусь! Не велите меня бить,
господин хороший. Помилуйте!
– Ну-ну, вставай, не лижи сапог! На, получай денар.
– Стократ благодарствуйте… Милостивец…
– Я сказал, не слюнявь мне сапоги. Оль, Мун, вы
что-нибудь поняли? Что общего у охотности, тьфу ты, у желания с…
– Охотность, – вдруг сказал Мун. – Да не
охотность, а охота!
– Во-во! – крикнул парень. – Именно что
охота! Так они и сказали, слово в слово. Вы будто там были, господин хороший!
– Охота, цирк! – Оль Харшейм ударил кулаком по
ладони. – Условный шифр, но не очень хитрый. Простой. Цирк, охота – это
предупреждение против возможной погони или облавы. Бонарт предостерегает, что
их могут преследовать или облаву устроить, и советует им бежать! Но от кого? От
нас?
– Как знать, – задумчиво сказал Филин. – Как
знать. Надо послать людей в Клармон… И в Фано тоже. Займись этим, Оль, дашь
задание группам… Слушай-ка, парень.
– А, господин милостивый?
– Когда ты уезжал из Ревности с письмами от Бонарта,
он, как я понимаю, был еще там? А собирался в путь? Торопился? Может, говорил,
куда направляется?
– Не-а, не говорил. Да и в путь ему не было с руки.
Одёжу, сильно кровью обрызганную, велел выстирать и вычистить, а сам в одной
рубахе и портках исподних токмо ходил, но с мечом при поясе. Потому, я думаю,
спешил. Ведь же Крысей побил и головы им отрезал награды для, а стало быть,
надо было ему ехать и об ей напомнить, о Фальке-то. Да Фальку он ведь тоже для
того взял, чтоб живцом кому-то доставить. Така ведь евонная профессия, нет?
– Фалька. Ты ее как следует рассмотрел? Чего хохочешь,
дурень?
– Ой-ей, господин милостивый! Рассмотрел? Да еще и как!
В подробностях!
* * *
– Раздевайся, – повторил Бонарт, и в его голосе
было что-то такое, что Цири невольно сжалась. Но бунтарский характер тут же
взял вверх.
– Не буду!
Кулака она не увидела, даже не уловила его движения. В
глазах сверкнуло, земля покачнулась, ушла из-под ног и вдруг больно ударила по
бедру. Щека и ухо горели огнем – она поняла, что Бонарт ударил не кулаком, а
тыльной стороной раскрытой ладони.
