– А тут не ими воевать придется, уважаемые дамы! –
продолжал он. – С Бонартом, ежели кто его знает, мало кто сравняется,
когда о мечах речь. Я был бы рад, если б оказалось, что между ним и господином
Скелленом нет ни ссоры, ни вражды. Если б все давно по косточкам разошлось.
– А я этого не понимаю, умом-то, – признался
едущий сзади Андреас Верный. – Навроде бы как чаровника какого нам
выслеживать велено, потому нам чуйную и придали, Веду Сельборн, вона эту. А
теперича о каком-то Бонарте разговор идет и девке какой-то.
– Бонарт, охотник за наградами, – откашлялся
Бореас Мун, – был с господином Скелленом в сговоре. И обманул. Хучь
приобещал господину Скеллену, что энту девку пришьет, а сам в живых оставил.
– Не иначе как ему ктой-то другой поболе деньжат за
живую пообещал, чем Филин за мертвую, – пожала плечами Хлоя Штиц. –
Они такие – охотники за наградами-то. Чести у них не ищи!
– Бонарт не такой, – возразил, оглянувшись, Фрипп
Младший. – Бонарт от раз данного слова не отступал.
– Сталбыть, еще дивнее дело сыскалось, что вдруг
отступил.
– А чего бы это, – спросила Веда, – девка
такая важная? Ну, та, которую надо было прибить, а не прибили?
– А нам-то что? – поморщился Бореас Мун. – У
нас – приказ! А господин Скеллен имеет право своего требовать. Бонарт должон
был Фальку затюкать, а не затюкал. Господин Скеллен вправе потребовать, чтобы
он отчитался перед ним.
– Этот Бонарт, – убежденно бросила Хлоя
Штиц, – собирается за живую девку взять поболе, чем за мертвую. Вот те и
весь сказ.
– Господин коронер, – сказал Бореас Мун, –
сначала тоже думал, что Бонарт одному барону из Гесо, который на банду Крысей
взъелся, живую Фальку приобещал, чтоб тот с ей позабавился и помаленьку умучил.
Но вроде как бы это неправда. Не ведомо, для кого Бонарт живую Фальку прячет,
но наверняка не для того барона.
– Господин Бонарт! – Толстый старшина Ревности
вкатился в корчму, сопя и задыхаясь. – Господин Бонарт, вооруженные в
поселке. На конях едут.
– Тоже мне новость. – Бонарт протер тарелку
хлебом. – Было б удивительно, если б они ехали, к примеру, на обезьянах.
Сколько?
– Четверо.
– А где моя одежда?
– Только-только развесили… Еще не высохла…
– Чтоб вас разнесло. Придется гостей в подштанниках
принимать. Но по правде, каков гость, такова и милость.
Он поправил затянутый на исподнем пояс с мечом, сунул
штрипки от кальсон в голенища сапог, рванул за цепь, привязанную к ошейнику
Цири.
– Вставай, Крысиха!
Когда он вывел ее во двор, четверка конных уже приближалась
к корчме. Видно было, что позади у них долгий путь по проселкам да в непогоду –
одежда, упряжь и кони были заляпаны засохшей пылью и грязью.
Их было четверо, но они еще вели запасную. При виде запасной
Цири почувствовала, как ее вдруг охватывает жар, хотя день был очень холодный.
Это была ее собственная пегая, все еще в ее же сбруе и под ее седлом. И в
налобнике, подарке от Мистле. Наездники были из тех, что убили Хотспорна.
Они остановились перед постоялым двором. Один – вероятно,
командир – подъехал ближе, поклонился Бонарту, стащив с головы куний колпак. Он
был смуглый и носил черные усы, похожие на проведенную угольком черточку над
верхней губой. Верхняя губа, заметила Цири, то и дело у него съеживалась – тик
все время придавал ему разъяренное выражение. А может, он и верно был разъярен?
– Приветствую вас, господин Бонарт!
– Приветствую вас, господин Имбра. Приветствую,
господа. – Бонарт не спеша зацепил цепь Цири за крючок на столбе. – Прошу
простить, что встречаю в кальсонах, но не ожидал, никак не ожидал. Дальний путь
за вами, ох, дальний… Из Гесо, значится, аж сюда, в Эббинг, пригнали. А как
уважаемый барон? Здоров ли?
– Как огурчик, – равнодушно ответил смуглый, снова
кривя верхнюю губу. – Простите, болтать некогда. Спешим мы.
– А я, – Бонарт подтянул пояс и
подштанники, – вас вовсе и не задерживаю.
– К нам дошла весть, что вы Крыс перебили.
– Верно.
– И, выполняя обещание, данное барону, – смуглый
по-прежнему прикидывался, будто не видит во дворе Цири, – взяли Фальку
живьем?
– И это, думается мне, правда.
– Значит, вам посчастливилось там, где нам не
повезло. – Смуглый глянул на пегую лошадку. – Лады. Забираем девку, и
домой. Руперт, Ставро, заберите ее.
– Не спеши, Имбра, – поднял руку Бонарт. –
Никого вы не заберете. По той простой причине, что я не дам. Я раздумал.
Оставляю девушку себе, для собственного употребления.
Названный Имброй смугляк наклонился в седле, отхаркался и
сплюнул, поразительно далеко, почти на ступени крыльца.
– Но ты обещал господину барону.
– Обещал. Но раздумал.
– Что? Верно ли я расслышал?
– Верно, не верно – не моя печаль, Имбра.
– Ты три дня гостил в замке? За данные барону обещания
три дня пил и жрал? Лучшие вина из погребов, печеных павлинов, косулье мясо,
паштеты, карасей в сметане? Три ночи будто король на пуховатках спал? А теперь,
значит, раздумал? Да?
Бонарт молчал, храня безразличие и усталость на лице.
Имбра стиснул зубы, чтобы сдержать дрожь.
– А знаешь, Бонарт, мы ведь можем Крысиху у тебя силой
отнять!
Лицо Бонарта, до того тоскливое и равнодушное, мгновенно
напряглось.
– Попробуйте. Вас четверо, я один. К тому же в
подштанниках. Но ради таких засранцев и штаны надевать не стану.
Имбра снова сплюнул, дернул поводья, развернул коня.
– Тьфу, Бонарт, что с тобой приключилось? Ты ж всегда
тем славился, что был солидным, честным профессионалом, слово данное надежно
выполнял. А тут получается, что твое слово менее дерьма стоит! А поскольку
человека по словам его оценивают, то получается, что и ты…
– Ну, если уж о словах речь, – холодно прервал
Бонарт, положив руки на пряжку пояса, – то смотри, Имбра, как бы у тебя
случаем во время трепа слишком грубое словечко не высралось. Потому, если я
стану его тебе обратно в глотку зашпунтовывать, может быть больно.
– На четверых-то ты смел! А на четырнадцать смелости
хватит? Потому как поручиться могу, что барон Касадей неуважения не потерпит.
