Стемнело совершенно. Ведьмак встал. "Двум смертям не
бывать, – подумал он. – От этого не уйти. Нечего тянуть. Надо это сделать.
Надо – и конец".
***
Мильва сидела в одиночестве около небольшого костерка,
который разожгла в лесу, в яме от вывороченного дерева, вдали от шалаша
лесорубов, где ночевали остальные. Она не вздрогнула, услышав его шаги. Словно
ожидала его. Только подвинулась, дав ему место на поваленном стволе.
– Ну и что? – бросила резко, не ожидая, пока он
что-нибудь скажет. – Наделала я вам дел, а?
Он не ответил.
– Небось и не предполагал, когда мы отправлялись, а?
Когда меня в компанию брал? Небось думал, ну и что, что хамка, что дурная девка
деревенская? Разрешил ехать. Потрепаться с ней в дороге о мудростях всяких –
небось думал – не потрепешься, а сгодиться может. Здоровая, крепкая баба, из
лука шьет, задницы в седле не натрет, а станет опасно, не наделает в портки,
польза от нее будет. А вышла не польза, а одно горе. Колода на ноге. Разобрало
дурную девку...
– Зачем ты поехала со мной? – спросил он тихо. – Почему
не осталась в Брокилоне? Ты же знала...
– Знала... – быстро прервала она. – Ведь среди дриад
была, а они мигом узнают, что с девкой, от них не утаишься. Они узнали, прежде
чем я сама... Но, мнилось мне, так-то быстро меня слабость не возьмет. Думала,
будет нужда, выпью спорыньи или другого какого отвара, и не заметишь, не
догадаешься...
– Все не так просто.
– Знаю. Вомпер сказал. Долго я слишком валандалась, все
размышляла, колебалась. Теперь уж гладко не пройдет...
– Я не это имел в виду.
– Зараза, – сказала она, помолчав. – Подумать! Я-то на
Лютика грешила! Потому как видела, что он токо пыжится, а сам-то пустышка,
слабак, к труду не привычный, того и гляди дальше идти не сможет и придется его
бросить. Думала, будет плохо, вернусь с Лютиком... А глянь, Лютик-то хват, а
я...
Голос у нее надломился. Геральт обнял ее. И тут же понял,
что это было то движение, которого она ждала, которое ей было невероятно нужно.
Шершавость и жестокость брокилонской лучницы мгновенно испарились, осталась
дрожащая, тонкая мягкость испуганной девушки. Но именно она прервала
затянувшееся молчание.
– Так ты мне и тада сказал... В Брокилоне. Мол, мне
нужна будет.., рука. Что буду я ночью кричать, в темноту... Ты здесь, я
чувствую твое плечо рядом с моим... А кричать все равно хочется... О-ей-ей...
Ты почему дрожишь?
– Да, так, ничего. Воспоминание.
– Что со мной будет?
Он не ответил. Вопрос был адресован не ему.
– Папка мне однажды показал... У нас у реки такая
черная оса живет, что в живую гусеницу яйца откладывает. Из яиц осята
вылупляются, гусеницу заживо съедают... Изнутри... Сейчас во мне такое же
сидит. Во мне, внутри, в моем собственном животе. Растет, все растет и заживо
меня сожрет...
– Мильва...
– Мария. Мария я – не Мильва. Какая из меня Каня?
Коршун? Квочка я с яйцом, не Коршун... Мильва с дриадами хохотала на побоище,
вырывала стрелы из окровавленных трупов – не пропадать же добру, жаль доброго
наконечника! А ежели который еще дышал, то ножом его по горлу! Вжик! На такую
судьбу Мильва предательством выводила тех людей и хохотала... Их кровь кричит
теперь. Та кровь, словно осиный яд, пожирает теперь Марию изнутри. Мария
расплачивается за Мильву. За Каню-Коршуна.
Он молчал. В основном потому, что не знал, что сказать.
Девушка сильнее прильнула к его плечу.
– Я вела в Брокилон команду скоя'таэлей, – сказала она
тихо. – На Выжигах это было, в июне, с неделю до соботки. Загнали нас, битва
была, ушли мы в семь коней: пятеро эльфов, одна эльфка и я. До Ленточки с полверсты,
но конные за нами, конные перед нами, кругом тьма, мочага, болоты... Ночью
упрятались мы в лозники, надо было коням передышку дать. Да и себе. Тогда-то
эльфка разделась без слова, легла... Уйти или прикинуться, мол, не вижу? Кровь
в виски колотит, а она вдруг и говорит: "Кто знает, говорит, что утром
будет? Кто, говорит, Ленточку перейдет, а кто землю охватит? En'ca, говорит,
minne. Так и сказала: маленько, дескать, любви. Только так, говорит, можно
победить смерть. И страх". Они боялись, она боялась, и я боялась... И
разделась я тоже и легла непоодаль, попону под спину подстелила... Когда меня
первый обнял, я зубы стиснула, потому как не готова была, испуганная и сухая...
Но он мудрый был, эльф ведь, токо с виду молодой... Умный... Нежный... Мхом пахнул,
травами и росой... К другому я сама руки протянула... С желанием... Маленько
любви? Бес один знает, сколь в том было любви, а сколь страху, но страху было
поболе, так мне мнится... Потому как любовь-то была притворная, хоть и добрая,
но притворная все ж, словно в ярмарочной игре, как в вертепе, ведь там-то, если
актеры способные, то даже забываешь, что притворное, а что правдивое. А страх
был. Настоящий был страх.
Геральт молчал.
– А смерти все ж не удалось нам преобороть. На заре
двух убили, пока мы до берега Ленточки дошли. Из тех трех, что выжили, ни
одного боле не видела. Мамка моя говорила, что девка завсегда знает, чей плод в
животе носит... А я не знаю. Я даже и имен-то тех эльфов не знала, откуда ж мне
ведать-то? Скажи, откуда?
Он молчал. Позволяя своей руке говорить за себя.
– Да и зачем мне было знать? Вомпер уж спорыньи
наварил... Придется вам меня оставить в какой-нито деревне... Нет, не говори
ничего, молчи. Я знаю, какой ты. Ты даже своей норовистой кобылы не бросишь, не
оставишь, на другую не выменяешь, хоть и грозишься весь час. Ты не из тех, кто
бросает. Но теперь – надо. Я просто в седле не усижу. Но знай: как токо
оздоровею, двину за вами вслед. Потому как хочу, чтобы ты свою Цирю отыскал,
ведьмак. Чтобы ты ее с моей помощью отыскал и возвернул.
– Так вот почему ты поехала за мной? – сказал он,
потирая лоб. – Вот почему. Она опустила голову.
– Потому ты и поехала за мной, – повгзрил он. –
Отправилась, чтобы помочь спасти чужого ребенка. Хотела расплатиться. Отдать
долг, о котором думала уже тогда, отправляясь за мной... Чужой ребенок за
своего. И я обещал тебе помочь в нужде. Мильва, я не смогу тебе помочь. Поверь,
не смогу.
Теперь молчала она. Он не мог. Чувствовал, что ему нельзя
молчать никак.
